Рассказ. Справедливый человек

Студенчество, несмотря на личные интересы каждого, – масса довольно аморфная. Непросто расшевелить ее на общественные акции. Над этой проблемой ломают голову политические активисты и агитаторы разных мастей. То ли им деньги платят за то, что сотни человек отрываются от учебы и выходят на площади с чужими словами и лозунгами, то ли живчики они такие, - не знаю. Стараюсь держаться от них подальше: настораживает ненормальный блеск в глазах.

В 2003 году, после нападения США на Ирак, эти идейные ребята стали подбивать студентов нашего вуза - и той группы, где я был куратором, заклеймить позором Пентагон на главной площади Воронежа. Мне стало досадно, что ответственность за внешнеполитические просчеты перекладывается на плечи, в сущности, детей; если уж взрослые дяди в правительстве боятся треснуть кулаком о стол переговоров, то и из студентов-провинциалов не надо делать шутов. Несправедливо это, некрасиво. Но, в то же время, я видел, что мои «подшефные» хотят сотворить добро: проснулись души прекрасные порывы . И я решил помочь им - и тем, кто действительно нуждался в помощи. Короче, вместо митинга «Позор администрации Буша!» мы поехали в детский интернат.

Я созвонился с администрацией интерната; мои ребята повесили рядом с расписанием красочный плакат с призывом помочь детишкам. Откликнулись многие – и студенты, и преподаватели. Мы ехали к детям на трех машинах – везли подарки. Было и радостно, и боязно.

У дверей интерната мы появились в оговоренное время, но сразу нас не пустили: «Обождите». Уныло переминаясь под окнами, мы обратили внимание на УАЗик неотложки за углом. Такого раритета раньше не приходилось видеть: машина была битая-перебитая. Как только выпускают таких монстров на городские улицы? Скоро, однако, все объяснилось.

Распахнулись двери, и во двор, словно грязный дырявый мяч, выкатилась толпа: санитары в халатах неописуемого цвета, суровые уборщицы с палками-швабрами, взъерошенные воспитатели. В самом центре этого клубка мотался 13-14-летний подросток, из-за которого, видимо, и разгорелся весь сыр-бор. На нем был такой же грязный, как на санитарах, халат, только с длинными рукавами, перекинутыми крест-накрест и завязанными за спиной: смирительная рубашка. Он синусоидой ковылял на согнутых ногах, закатанные глаза не фокусировались ни на чем. «Полчаса за ним гонялись по коридорам, пока не вкололи, - охала одна уборщица другой, - теперь опять на два месяца в психушку». Так вот откуда раздолбанный УАЗик: «дурка» у нас за городом. Н-да…

Малолетнего пациента запихнули в психовоз , который еще долго не хотел заводиться. Когда двор опустел, на нас, наконец, обратили внимание: больно уж серьезные ребята с большими мешками. «А, с подарками приехали? Заходите!» Заходили мы уже без особой радости – с боязнью.
Длинными коридорами нас провели в большой пустой зал: «Подождите, сейчас приведут младшую группу. Вы ведь к малышам?»
КАК ведут малышей, мы услышали: сначала детский писк и визг, а потом матерный загиб грубым женским голосом. Еще по пути детям матюгами объясняли: ПОДАРКИ В РУКИ НЕ БРАТЬ - воспитатели потом сами все раздадут!

В зале появилась пестрая стайка из двадцати 5-7 летних чижиков-пыжиков. Увидев меня в неизбежной галстучно-костюмной униформе и взрослых нарядных ребят, детишки сразу растерялись и, как щенята, плотно-плотно сбились в кучку. В глазах – любопытство и тревога. Такого по-настоящему инстинктивного поведения у маленьких людей я еще не видел. Не растерялась только воспитательница, толстая краснощекая тетка:
«Так, что вы нам привезли?»

И тут же, не представив нас, забыв про детей, полезла в наши мешки: «Ага, это еда, это канцтовары, это игрушки, - очччень хорошо , - а вот и одежда». Стала доставать одну вещь за другой, разглядывала, и вдруг с нескрываемым разочарованием: «А разве вам не говорили, что мы для наших деточек принимаем только новые вещи? Мы их любим! » - последняя фраза с явным вызовом. «Да это от наших младших братишек и сестренок, все незаношенное и постиранное, как новенькое. Вы посмотрите, как ваши дети одеты! Неужто это им не подойдет?!» - возмутились мои студенты. «Ладно, разберемся», - проворчала тетка. Действительно, дети были одеты ужасно, как в фильмах о Великой Отечественной войне.

Причина краснощекости воспитательницы определилась сразу: от нее за версту разило перегаром. Мы недоуменно заворчали, она неожиданно смутилась и ушла за сменщицей - худенькой доброжелательной женщиной. В ее присутствии дети раскрепостились, и мы стали знакомиться. Для уничтожения барьера понимания я снял галстук и засунул его в карман; детишки осмелели. Но все равно настороженность их полностью не прошла: стоило нам обратиться к ним с общим вопросом, они тут же сжимались в стайку, искали глазами глаза друг друга. Волчата-глупыши...

Помня о подслушанном приказе подарки не брать , мы сразу же начали чуть не силой всовывать в детские ручонки игрушки: ясно было, что потом ЭТИМ детям они не достанутся. По тому, какая началась возня, как мальчишки хватали кукол, а девчонки – машинки, я понял, что игрушками малыши не избалованы. Они прижимали плюшевых зверюшек к груди, умильно шепелявили с ними, – быть может, только сегодня обретя СВОЕГО СОБСТВЕННОГО друга… Кое-кто засобирался в детскую – чтобы спрятать нежданное-негаданное сокровище под подушкой. А один пятилетний мальчишка уселся на пол и стал сосредоточенно долбить друг о друга полицейские машинки со словами: «Смерть! Смерть! Смерть!»
На вопрос, зачем ты это делаешь? - он ответил: «Чтоб там внутри все менты сдохли!»
Мы были ошарашены… «Что вы хотите, - вздохнула тоненькая воспитательница, - родился в тюрьме. Тут у большинства есть родители – кто отказался, кто по тюрьмам. Да и интернат наш – настоящая колония, только колючей проволоки нет». Сердце сжалось…

Очередным потрясением для нас стал устроенный для малышни «сладкий стол». Дети не знали, как едят бананы, а из зефира пробовали лепить. Мы объяснили, что и как, оказалось - вкусно, понравилось.

Потом – представление. Мои ребята развернули инсценировку и вовлекли в нее детей. Прошло семь лет, а я помню еще тот щенячий восторг, с которым малышня играла в театр! Едва ли есть на свете больший смысл жизни, чем ТАКОЙ блеск детских глазенок!

Я разговорился с воспитательницей. «Да, дети разные,- посетовала она, - есть очень трудные, неподдающиеся, а есть такие разумные, талантливые, что прямо оторопь берет. Вот хотя бы Соня и Миша – совсем малыши, а уже бегло читают, а рассуждают прямо как взрослые. И, главное, - добрые, всех любят». Я посмотрел на рыжую девочку с огромными карими глазами и щуплого темноволосого мальчишку: «Что с ними будет после интерната?»

«А что будет, - ответила она, - в лучшем случае - ПТУ, у нас ведь неполная школа. Обидно за умненьких детишек – совсем для них дороги нет. Несправедливо это». «Несправедливо», - соглашаюсь я. Тут же в голове созревает план хоть частичного исправления этой несправедливости.

Наигравшись и накормив детвору, мы прощаемся. Обещаем приезжать. Один из мальчишек не выдерживает и спрашивает меня: «Дяденька, а они – твои дети?». Это он о студентах. Мы смеемся: «детишки» всего на семь лет младше «папаши».

Да, - говорю, - мои дети, студенты.
- А кто это – студенты? - Вижу, никто не знает, и интересно всем.
- Это ребята, которые отучились в школе и учатся дальше.
- А разве дальше можно учиться?
- Конечно, можно. Чтобы больше знать, чтобы работать на интересной работе.
Минутная тишина. Клопы что-то соображают. Один вдруг резюмирует:
«Значит, они очень богатые».
Я поражен: «Почему?»
- Потому что нельзя просто так после школы учиться.

Выходим. На душе как-то муторно.
На улице я напяливаю галстук: прямо сейчас возвращаюсь на работу, чтобы осуществить свой план. У нашего вуза есть в городе профильные классы. Надо убедить руководство, чтобы туда брали и умненьких детишек из интерната. Хоть одного-двух в год. Еду, полный решимости.

Но переговоры я быстро – и с треском проваливаю. Обучение в вузе и профильных классах – платное, желающих и так много. Зачем рисковать с неизведанным халявным контингентом?

Значит, тот ребенок был прав: нельзя им просто так учиться после школы. Эх, усыновить бы вас, малышня, да сам я ютился в общаге…

Мы еще много раз ездили к детям – по зову сердца. Потом я решил поменять жизнь – и перестал быть преподавателем. Галстуки-удавки теперь надеваю редко: осточертели. Снова побывал со своими – уже бывшими - студентами в интернате. Хочется верить, что традиция прижилась, и другие студенты по-прежнему будут навещать детей и без меня. От тех, МОИХ , ребят-третьекурсников я еще тогда, после первой поездки, получил к Новому году открытку с подписью: «Ваши дети».

Конечно, ребята, вы мои дети.
Я всех вас помню!

- 2 -

Электричка медленно, как корабль, отчаливает от платформы. Впереди почти пять часов пути. Дорогу я обычно коротаю за чтением. Вот и сейчас развернул газету, но не могу вчитаться из-за надсадного гула сзади. Какой-то мужик разоряется, костерит на чем свет стоит правительство, доведшее всех до ручки , жучит обнаглевших олигархов, сетует на тяготы своей жизни. Пара женских голосов с готовностью поддакивает: «И не говори!» Распалив себя до катарсиса, мужик изрекает: «Одна несправедливость! Нигде у нас нет места порядочному человеку!» Я с любопытством оборачиваюсь: еще не приходилось видеть порядочного человека, ТАК публично себя аттестующего.

Мужик как мужик, лет сорока или под сорок. Худощавый, скуластый, рыжеватые усы и щетина. Вязаная шапочка сбилась на оттопыренных ушах. Глазки маленькие, унылые: самому себя, видать, жалко. Но что-то знакомое… Нет, не может быть. Но порядочный человек тоже внимательно разглядывает меня и, встретившись взглядом, поспешно отворачивается - и снова, усиленно-натужно воодушевляясь, вещует. Значит - он, Ушастый. Узнал…

В пятом классе я как-то повздорил со своим одноклассником: тот обидно обзывался. Решили после уроков встретиться «один на один». Учились во вторую смену, зима, после шестого урока за окном темень. В глухом школьном дворе меня ждал сюрприз: вместо обидчика навстречу двинулись пять старшеклассников с алюминиевыми лыжными палками. «Это нечестно, гады!» - только и крикнул я, перелетая, как Сергей Бубка, через здоровенный забор. Вдруг так захотелось жить, что я взял эту высоту и по-спринтерски пробежал километр до дома. Так выяснилось, что мой оскорбитель – свой человек в школьной банде.

Закончилась моя спокойная жизнь, и начались унижения и страхи. В школе я каждый день получал от старшеклассников подзатыльники, а после уроков таился - и черными дворами, которыми сроду не хаживал, пробирался домой. Сказано было: «Поймаем – убьем». Больше всех глумился Ушастый, года на три меня старше и на голову выше. Я был отличником-интеллигентиком - за счет таких обычно и самоутверждается всякая дрянь. По школе и по городу эта шайка всегда ходила кучей. И свет мне стал не мил.

У страха самое страшное – его протяженность. Затянувшийся страх подавляет, веет обреченностью. Моя фобия, к счастью, не длилась вечно. Посреди урока меня, дежурного, послали за журналом в учительскую. Я спускался по пустой лестнице, напевая арию Фигаро «Мальчик резвый, кудрявый…» На слове «влюбленный» чья-то пятка саданула мне сверху по затылку, и я кубарем полетел вниз. Долго валяться не пришлось: два архангела подхватили под мышки и потащили наверх, под чердак. Заломали руки. И тут нарисовался Ушастый. «Держите крепче и по морде не бейте, - скомандовал он, - а то потом затаскают». «Отпустите, это нечестно – трое на одного, несправедливо!» - вырывался я. «Несправедливо? - усмехнулся Ушастый, плюнул мне в лицо и со всей силой дал под дых, - А так справедливее?» В глазах у меня потемнело, уши заложило, подступила тошнота – от боли и унижения. «Крепче держите!» - еще раз рявкнул он – я все лягался и выкручивался - и принялся своими тяжеленными ботинками бить мне по ногам, по берцовым костям. Бил долго. Когда архангелы отпустили, я, как подкошенный, свалился. Изваляв меня в куче известки и напоследок пригрозив убить, если кому-нибудь расскажу, троица убежала. Рожи у них были потные, зверские, садистские.

До дома из-за дикой боли я еле дошел. Поздно вечером с работы вернулся отец. Скрывать что-то было глупо. Он не стал рассусоливать: «Завтра в школу пойдем вдвоем».

Под руку он дотащил меня до школы. Шли мы медленно – болели отбитые, распухшие ноги – и опоздали к уроку. В пустынном коридоре нам попался…Ушастый! И какое испуганное лицо, господи, как он, оказывается, быстро бегает! Но не быстрее отца. Отец зажал его в углу, я приковылял. Ушастый уже хныкал (ростом с отца!): «Я не хотел… Это они… они…» Я ждал, что отец разойдется в нотациях – он на это мастер – но он произнес только одно слово: «Подонок». Затем кивнул мне. Я все понял. Плюнул Ушастому в глаз, треснул пару раз по ребрам: ОН НЕ СОПРОТИВЛЯЛСЯ, ДАЖЕ ПУСТИЛ СЛЕЗУ , - бить его было как-то гадливо.
Так все закончилось.

Сейчас я изредка встречаю членов той давнишней школьной шоблы, которые, конечно, усиленно меня не узнают. Все они на одно лицо: преждевременно состарившиеся, неухоженные, опустившиеся, - одним словом, жалкие .
Интересно, считают ли эти порядочные люди , подобно Ушастому, что жизнь обошлась с ними несправедливо? Кого винят они в этой несправедливости?

Полунощное видение

Я много раз слышал и не однажды читал, что он "исчез", - "справедливый человек" исчез, и исчез не только совершенно без следа, но даже нет и надежды снова отыскать его в России. Это было тяжело, и в то же время не хотелось этому верить. Может быть, дело зависит много от самих тех, кто ищет и не умеет найти "справедливою человека"... Мне припоминался старый водевиль "Спокойная ночь в Щербаковом переулке". Там, я помню, был куплет, что

И в Щербаковом переулке

Нашелся добрый человек.

Значит, умел же автор этой пиесы найти "доброго человека" даже в таком маленьком и затхлом переулке, а может ли быть, чтобы не нашлось справедливого человека во всей России? Какого рода справедливость требуется от "справедливого человека"? Требуется, чтобы он "при виде общественной несправедливости нашел в себе смелость и решимость во всеуслышание сказать людям: "Вы ошибаетесь и идете по пути заблуждений: вот где справедливость".

Я цитирую это место из статьи одного публичного органа, который нет надобности называть. Я ручаюсь за одно: что приведенные мною слова напечатаны и что они очень многим казались глубоко верными; но я имел против них предубеждение. Я верил, что справедливый человек еще где-то уцелел, и я его действительно вскоре встретил. Я его видел в борьбе с целым обществом, которое он стремился победить один и не сробел.

Это было минувшим летом. Я выехал из Петербурга с одним набожным приятелем, который взманил меня посмотреть одно большое религиозное торжество. Путь был не длинен и не утомителен: прохладным вечерком мы сели в вагон в Петербурге, а на следующее утро уже были на месте. Через полчаса мой набожный друг уже поссорился с соборным псаломщиком, который оказал ему какую-то непочтительность, а вечером, когда мой сопутник уселся в занятом нами номере писать в Петербург жалобу на псаломщика, я, в сопровождении одного легконравного артиста, прибывшего сюда "читать сцены", отправился подышать свежим воздухом и кстати посмотреть: чем здесь люди живы?

У нас в Петербурге в эти часы все порядочные люди живут, как известно, "при садовых буфетах", и здесь оказалось то же самое, а потому мы и попали без всяких недоразумений в общественный сад, где мой знакомый артист должен был показывать свои таланты.

Он здесь был не новичок и знал многих, и его знали многие.

Сад, куда мы пришли, был довольно большой для провинциального города, но более был похож на проходной бульвар. Впрочем, долевые входы в него по случаю происходившего в этот вечер платного концерта и представления были закрыты. Платящая публика входила только через один средний проход, сделанный в вогнутом полукруге. У ворот помещались дощатые будочки для продажи билетов, стояло несколько человек полицейских и несколько зевак, не имевших возможности пройти в сад по безденежью.

Перед этим входом в сад был маленький палисадничек, - неизвестно для чего здесь выращенный и огороженный. Он относился к саду, как передбанник к бане.

Артист прошел на "особом праве", а я взял билет, и мы вошли в ворота под звуки скобелевского марша, за которым следовало "ура" и опять новое требование того же марша.

Публики было много, и вся она жалась больше на небольшой лужайке, в одной стороне которой был деревянный ресторан, построенный в виде языческого храма. По бокам его с одной стороны возведен дощатый летний театр, где теперь шло представление, а потом должен был читать мой петербургский чтец; с другой "раковина", в которой помещался военный оркестр, исполняющий тот скобелевский марш.

Общество принадлежало, очевидно, к разнообразным слоям: были чиновники, офицеры армейского полка, купечество и "серый народ - мещанского звания". В более видных местах густел купец, а в отдалениях тучкой толокся полковой писарь с особенной дамой.

Утлые столики с грязными салфетками были наставлены очень часто один возле другого и все решительно заняты. Люди дружно производили публичное оказательство, чем они живы. В большом спросе были чай, пиво и "проствейн". Только в одном месте я заметил человека, который вел дело солиднее: перед ним стояла шампанская бутылка с коньяком и чайник с кипятком для пунша. Пустых стаканов возле него было несколько, но сидел он одиноко.

Гость этот имел замечательную наружность, которая бросалась в глаза. Он был огромного роста, с густою черною растительностью, по которой и в голове и в бороде уже струилась седина, и одет он был чрезвычайно вычурно, пестро и безвкусно. На нем была цветная, синяя холщовая рубашка с высокими, туго накрахмаленными воротничками коляской; шея небрежно повязана белым фуляром с коричневым горошком, на плечах манчестеровый пиджак, а на груди чрезвычайно массивная золотая цепь с бриллиантом и со множеством брелоков. Обут он был тоже оригинально: у него на ногах были такие открытые ботинки, что их скорее можно было принять за туфли, и между ними и панталонами сверкали яркие красные полосы пестрых шелковых носков, точно он расчесал себе до крови ноги.

Он сидел за самым большим столом, который помещался на самом лучшем месте - под большою, старою липою, и, казалось, был в возбуждении.

Сопровождавший меня артист при виде этого оригинала сжал мне потихоньку руку и заговорил:

Ба-ба-ба! Вот неожиданность-то!

Кто это такой?

Это, матушка, сужект первого сорта.

В каком смысле?

В смысле самом любопытном. Это Мартын Иваныч - дровяник, купец, зажиточный человек и чудак. В просторечии между своих людей именуется "Мартын праведник", - любит всем правду сказывать. Его, как Ерша Ершовича, по всем русским рекам и морям знают. И он не без образования - Грибоедова и Пушкина много наизусть знает, и как выпьет, так и пойдет чертить из "Горя от ума" или из Гоголя. Да он как раз для нас и в ударе - без шляпы уже сидит.

Жарко сделалось.

Нет; у него под шляпою всегда другая бутылка, на тот случай, если из буфета больше подавать не станут.

Артист кликнул мимо пробегавшего лакея и спросил:

У Мартына Ивановича под шляпой есть бутылка?

Как же-с... прикрыта.

Ну, значит, готов, и скоро будет представление какой-нибудь самой неожиданной и самой высокой справедливости! - Надо с ним повидаться.

Артист направился к Мартыну Ивановичу, а я побрел за ним и невдали наблюдал их встречу.

Артист остановился перед Мартыном и, сняв шляпу, с улыбкой молвил:

Вашей справедливости почет.

Мартын Иванович в ответ на это протянул ему руку и, сразу бросив его на смежный пустой стул, отвечал:

А я не хочу, - проговорил мой приятель, но в эту минуту перед ним уже стоял стакан пуншу, и Мартын опять повторил ту же присказку:

- "Прошу, - сказал Собакевич".

Нет, право я не могу, - мне сейчас надо читать.

Мартын выплеснул пунш на землю и привел какую-то ноздревскую фразу.

Мне это не нравилось: я понял, почему все бежали от этого антика. Оригинал действительно был оригинален, но только мне казалось, что в нем сидит не один Собакевич, а и Константин Костанджогло, который рыбью шелуху варит. Только Костанджогло теперь подпил и с непривычки еще противнее хает весь свет. Он заговорил, что "все у нас подлецы"; и когда публика опять потребовала скобелевский марш, вдруг безпричинно встал и зашикал.

Чего это он? - спросил я отошедшего от него приятеля.

Переложил немножко справедливости. А впрочем, пора в театр.

Я ушел с приятелем и приютился у него в уборной. Пели, читали и опять вышли в сад.

Спектакль был кончен. Публика значительно редела и, расходясь, еще требовала скобелевский марш. Мы без затруднения нашли столик, но по счастию или по несчастию попались опять "visaвидом" с нашим Мартыном Ивановичем. Он за время нашего отсутствия еще успел повысить свою чувствительность, и его справедливость, видимо, требовала у него уже гласного оказательства. Он теперь уже не сидел, а стоял и декламировал, но не стихи, а прозаический отрывок, который действительно обязывал признать в нем весьма значительную для человека его среды начитанность. Он валял на память места из похвального слова Захарова Екатерине, которое находится в "Рассуждении о старом и новом слоге".

- "Суворов, рекла Екатерина, накажи! - Как бурный вихрь взвился он от стрегомых им границ турецких; как сокол ниспал на добычу. Кого увидел расточил; кого натек - победил; в кого бросил гром - истребил. Было и нет. Европа содрогнулась... и..."

Но в это время публика опять потребовала "Скобелева марш", и за исполнением этой пиесы оркестром стало не слышно, что вещал Мартын Иванович; только когда марш был кончен, разнеслось опять:

- "Надлежит чтити праотцев и неудобь себе точию высоко мыслити!"

Чего этот человек добивается? - спросил я приятеля.

А правды, правды, государь мой, он справедливости добивается.

На что она ему теперь?

Она ему необходима: праведен бо есть и правоты вид являет лице его. Вот он сейчас ее и явит! Глядите, глядите! - закончил рассказчик. И я увидал, что Мартын Иванович вдруг снялся с своего места и неверными, но скорыми шагами устремился к проходившему мимо пожилому человеку в военной форме.

Мартын Иванович нагнал этого незнакомца (который оказался капельмейстером игравшего оркестра), моментально схватил его сзади за воротник и закричал:

- "Нет, ты от меня не скроешься, - сказал Ноздрев".

Капельмейстер сконфуженно улыбался, но просил его оставить.

Нет, я тебя не оставлю, - отвечал Мартын Иванович. - Ты меня измучил! - И он подвинул его к столу и закричал: - Пей за обиду оскорбленных праотцев и помрачение потомцев!

Кого я обидел?

Кого? Меня, Суворова и всех справедливых людей!

И не думал, и не располагал.

А для чего ты целый вечер скобелевский марш зудишь?

Публика требует.

Ты меня измучил этой несправедливостью.

Публика требует.

Презирай публику, если она несправедлива.

Да в чем тут несправедливость?

Отчего Суворову марша не играешь?

Публика не требует.

А ты ее вразумляй. Раз сыграй Скобелеву, а два раза Суворову, потому он больше воевал. Да! И вот я тебя теперь с тем и отпускаю: иди и сейчас греми марш Суворову.

Не могу.

Нет суворовского марша.

Как нет марша Суворову? "Суворов, рекла Екатерина, накажи! Он взвился, ниспал, расточил, победил, Европу содрогнул!.." И ему марша нет!

Публика не требует.

Ага... так я же ей покажу!

И Мартын Иванович вдруг выпустил из своих рук капельмейстера, встал на стол и закричал:

Публика! ты несправедлива, и... за то ты свинья!

Все зашумело и задвигалось, а возле стола, с которого держал речь Мартын справедливый, явился пристав и начал требовать, чтобы оратор немедленно спустился на землю. Мартын не сходил. Он отбивался ногами и громко продолжал укорять всех за несправедливость к Суворову и закончил вызовом, бросив вместо перчатки один башмак с своей ноги. Подоспевшие городовые схватили его за ноги, но не остановили смятения: в воздухе пролетела вторая ботинка, стол опрокинулся, зазвенела посуда, плеснули коньяк и вода, и началась свалка... У буфета по чьему-то распоряжению мгновенно погасили фонари, все бросились к выходу, а музыканты на эстраде нестройно заиграли финальное: "Коль славен наш господь в Сионе".

Мы с приятелем примкнули к небольшой кучке любопытных, которые не спешили убегать и ожидали развязки. Все мы теснились у того места, где полиция унимала расходившегося Мартына Ивановича, который мужественно отстаивал свое дело, крича:

- "Екатерина рекла: Суворов, накажи... Он взвился, ниспал, расточил, содрогнул".

И он замолк, или от того, что устал, или ему помешало что-нибудь иное.

В теперешней темноте было трудно разглядеть, кто как кого тормошит, но голос справедливого человека раздался снова:

Не души: я сам иду за справедливость.

Не здесь доказывают справедливость, - отвечал ему пристав.

Я не вам, а всему обществу говорю!

Пожалуйте в участок.

Пожалуйте!

И пойду. Руки прочь! Нечего меня обнимать. Ничего мне не может быть за Суворова-Рымникского!

Господа, посторонитесь - осадите.

Я не боюсь... Почему Суворову марша нет?

Мировому судье жалуйтесь.

И пожалуюсь! Суворов больше!

Судья разберет.

Дурак ваш судья! Где ему, черту, разобрать.

Ну вот!.. Это все в протокол.

А я вашего судью не боюсь и иду! - выкрикнул Мартын. - Он раздвинул руками полицейских и пошел широкими шагами к выходу. Ботинок на нем не было - он шел в одних своих пестрых носках...

Полицейские от него не отставали и старались его окружать.

Из рядов остававшейся публики кто-то крикнул:

Мартын Иванович, сапожки поищи... обуйся.

Он остановился, но потом махнул рукою и опять пошел, крикнув:

Ничего... Если я справедливый человек, я так должен быть. Справедливость завсегда без сапог ходит.

У ворот Мартына посадили на извозчика и повезли с околоточным.

Публика пошла каждый кому куда надо.

А ведь он, однако, и в самом деле справедливо рассуждал, - говорил, обгоняя нас, один незнакомец другому.

В каком роде?

Как хотите - Суворов ведь больше Скобелева воевал, - зачем ему в самом деле марша не играют.

Положенья нет.

Вот и несправедливость.

А ты молчи, - не наше дело. Ему мировой-то, может быть, должен, а тебе нет, так и нечего справедливничать.

Приятель дернул меня за руку и шепнул:

И если хотите знать - это настоящая правда!

Когда я раздевался в своем номере, по коридору прошли, тихо беседуя, двое проезжающих; у соседней двери они стали прощаться и еще перебросились словом:

А ведь как вы хотите, в его пьяном бреде была справедливость!

Да была-то она была, только черт ли в ней.

И они пожелали друг другу покойной ночи.

Тигру - в яме сидеть, Маун Поу - в поле работать

Бирманская сказка

Когда-то в одной деревне жил крестьянин по имени Маун Поу. А неподалеку от его поля в лесу жил тигр, с которым Маун Поу очень сдружился.
Однажды титр надумал задрать корову из деревни Маун Поу.
- Приятель Маун Поу! - стал говорить он. - Когда вечером будешь возвращаться с поля домой, возьми с собой и меня.
Но Маун Поу отказался:
- Нет, приятель! Я не возьмусь за это дело. Мои односельчане и так уж на тебя сердиты за то, что ты раньше таскал их коров.
- Ну что ж, - ответил тигр. - Не хочешь - не надо. Я и сам могу пойти.
Как ни уговаривал его Маун Поу, который боялся за своего друга, держаться подальше от деревни, тигр не послушался. Той же ночью он отправился в деревню, задрал там корову и утащил ее в лес.
Когда утром жители деревни не досчитались одной коровы, она решили поймать тигра и устроили на дороге, что вела в деревню, западню. И вот на следующую ночь тигр угодил в эту западню.
Крестьяне решили уморить тигра голодом. Они не стали убивать его, а просто оставили в яме, привалив ее сверху бревном.
Прошло семь дней, Маун Поу стало жаль своего друга. Когда поблизости никого не было, Маун Поу пробрался к западне, отвалил бревно и выпустил тигра на волю.
Едва тигр почуял свободу, как он тут же приготовился броситься на Маун Поу: ведь целых семь дней он не ел и обезумел от голода.
- Постой, глупец! - вскричал Маун Поу. - Ведь это я, твой друг! Я спас тебе жизнь! Разве можно губить своего благодетеля?
- Эх, приятель! - отозвался тигр. - Сдается мне, в мире людей благодарность не в почете! С чего же мне щадить тебя?
Они заспорили и решили выяснить, в обычае ли людей платить добром за добро. Маун Поу и тигр отправились искать ответа.
Первым ва пути им попался череп коровы. Маун Поу приблизился к нему и спросил:
- Послушай, череп коровы! Я пожалел тигра и выпустил его на волю. А теперь он меня хочет съесть. Справедливо ли это?
Череп коровы поглядел на него пустыми глазницами и сказал:
- Вы, люди, не знаете, что такое благодарность. Посмотри на меня! Когда я был коровьей головой, корова кормила и поила людей. А потом она состарилась, и люди зарезали ее и содрали с нее шкуру. Вот она - человеческая благодарность. Поэтому съешь, тигр, этого человека!
Затем Маун Поу и тигр увидели большой баньян, и Маун Поу обратился к нему:
- О баньян с зелеными влажными листьями! Рассуди нас! Я спас жизнь этому тигру, а он хочет мени съесть. Реши - справедливо ли это?
- Люди всегда платят неблагодарностью за добро! - сказал в ответ баньян. - Вот вам мой пример. Многие люди находят приют и тень под моей листвой. А чем они платят мне? Они ломают и обрывают ветки! Поэтому, тигр, съешь этого человека!
Маун Поу с тигром пошли дальше и встретили отшельника. Маун Поу рассказал отшельнику, как все было, и отшельник посоветовал:
- Здесь, в лесу, живет очень мудрый и ученый кролик. Пойдите к нему, и он вас рассудит по справедливости.
Маун Поу отправился искать мудрого кролика. Скоро он нашел его и попросил:
- О мудрый кролик! Разреши наш спор. Я пожалел этого тигра и выпустил его на свободу, а он, едва выбрался из ловушки, решил меня съесть. Мы пришли к тебе как к великому судье. Пусть твоя мудрость укажет нам, кто здесь прав, кто виноват.
- Хорошо, друзья, - ответил мудрый кролик. - Только это ведь не так просто. Мне надо на месте посмотреть, как все было, и лишь тогда я смогу решить по справедливости. Пойдемте не мешкая к тому месту.
Когда они пришли к западне, мудрый кролик спросил:
- Так где ты был, тигр с большими клыками, когда сюда пришел Маун Поу?
- Я был в этой ловушке, мудрый кролик! - ответил тигр.
- Что-то я не могу понять, как это ты там помещался, - продолжал кролик. - Ну-ка, покажи, как ты там сидел, чтобы мне стало ясно.
Тигр спрыгнул в ловушку, чтобы показать, как он сидел там. В тот же миг мудрый кролик приказал Маун Поу привалить ловушку бревном.
- Послушай, длиннохвостый, - обратился он к тигру. - Я придумал, как решить по справедливости. Пусть все остается, как было: ты оставайся в ловушке, а Маун Поу пусть идет работать на свое поле. Нельзя человеку дружить с тигром.
Так решил мудрый кролик, а люди с тех пор стали говорить: «Тигру - в яме сидеть, Маун Поу - в поле работать».

Выражение Бернгарда Реца

Немецкий шванк из «Фацетий» Генриха Бебеля

Как-то мы рассуждали о положении людей и о сословиях, о том, сколь далеки все от своих устоев, от старинного благочестия. И, когда некоторые стали говорить, что крестьяне живут гораздо честнее, чем люди какого-либо другого сословия, то Бернгард Рец, мой гость, заметил, что ему кажутся справедливее и лучше других банщики, потому что тепло в бане они дают в равной мере и богатым, и бедным.

Ответ оставил Гость

Эта народная история - о хорошей девочке, которая жила во времена Династии Сун около тысячи лет назад. Девочка была не только бедной, но и хромой. Вдобавок ко всему, она потеряла родителей в раннем возрасте, и поэтому, чтобы выжить, была вынуждена просить подаяние у сельских жителей.
На краю деревни протекала река, которую сельские жители должны были переходить вброд, когда собирали дрова или обрабатывали землю на другой стороне реки. В дождливые сезоны, река часто была непроходима. Сельские жители привыкли к этой проблеме, но у маленькой девочки было другое мнение.
Каждый день, она собирала камни и складывала их на берегу реки. Она сказала, что хотела бы помочь построить каменный мост, чтобы людям было легче переходить реку. Сначала взрослые смеялись над ее идеей.
Но когда с течением времени, они увидели, что груда камней выросла, они изменили свое мнение. Местные жители присоединились к маленькой девочке и стали ей помогать сбирать камни.
Вскоре груда камней на берегу реки стала очень большой, и сельские жители пригласили строителя. Маленькая девочка помогала строить мост, тратя на это все свое время.

Как раз тогда, когда мост должны были закончить, произошел несчастный случай, и маленькая девочка была серьезно ранена. Она выжила, но потеряла зрение на оба глаза. Несмотря на это, она продолжала помогать, как могла, а сельские жители вздыхали о несправедливости небес к хорошей девочке.
Когда сельские жители праздновали завершение строительства моста, им всем было жаль хорошую девочку - бедную, хромую, и слепую – вдохновившую их на строительство. Как бы то ни было, маленькая девочка не грустила о себе. Она широко улыбалась, испытывая искреннее счастье за сельских жителей.
Внезапно пришла гроза, как будто бы смыть всю пыль с нового моста. За раскатами грома последовали вспышки молнии, и люди были потрясены, когда обнаружили, что хорошая маленькая девочка умерла в результате удара молнии. Они не могли понять, почему небеса были настолько жестоки к хорошей девочке.
Случилось так, что мимо проезжал всеми уважаемый императорский Судья Бао Чжэн. Сельские жители остановили Бао и рассказали ему историю о хорошей девочке. Они спросили его, почему небеса были настолько несправедливы? Судья Бао не смог ответить. Опечаленный историей, он написал следующие слова «Не делай зла, не делай добра».
Накануне ночью, у Императора родился сын. Ребенок плакал, и никто не знал, что делать. Император пригласил судью на частную встречу. Бао осмотрел новорожденного и поразился его здоровой коже. Взяв ручку новорожденного, Бао был поражен, увидя на ней слова «Не делай зла, не делай добра» - точные слова, которые он написал, услышав историю о маленькой девочки. Его лицо стало взволнованным. Он попробовал поспешно стереть слова с руки новорожденного, и они немедленно исчезли.
Увидев, что родовая отметка исчезла с ручки сына, Император расстроился и испугался, что Бао стер счастливый знак его сына. Тогда Бао рассказал Императору историю маленькой девочки, и о написании тех точных слов, из-за которых он чувствовал себя неловко. Император был озадачен, и приказывал, чтобы Бао искал объяснения в загробном мире (аде).
С помощью шамана, Судья Бао попал в загробный мир. Король загробного мира рассказал ему правду. Душа той маленькой деревенской девочки совершила большие грехи, и Боги устроили так, чтобы она погасила свою карму в трех жизнях: первая жизнь - бедная, одинокая и хромая; вторая жизнь - слепая; и третья – смерть от удара молнии. Девочка родилась хромой и бедной, но она была так добра к другим, что Боги решили сократить время расплаты за свои грехи в две жизни. Таким образом, ее сделали слепой. Несмотря на это, маленькая девочка не жаловалась, и продолжала думать сначала о других. Боги тогда сократили ее время расплаты до одной жизни, и в результате она была поражена молнией. Король загробного мира спросил Судью Бао: «Не думаете Вы, что хорошо погасить карму трех жизней в одной?» Теперь эта душа накопила достаточно добродетели, чтобы переродиться в принца.
Судье Бао, работа которого должна обеспечить правосудие для людей, теперь показали новый смысл правосудия, который он до этого не знал. В одном он был уверен: Он сможет дать Императору хорошее объяснение.