Митрополит Стефан (Яворский). Биография Юлиан Яворский: жизнь в борьбе против ига

Стефан Яворский

Жизнь Стефана Яворского пришлась на тот период истории, когда Украина, разоренная десятилетиями войн и смут, оказалась расколотой на западную часть, оставшуюся под властью католической Польши, и восточную, сохранявшую автономию под протекторатом России.

В XVII веке усиливался национально-религиозный гнет в западных землях Украины, и сохранявшие верность православию люди, не желавшие переходить в католицизм или принимать унию, переезжали в приднепровские области. К их числу принадлежала и семья галицких шляхтичей Яворских, в которой в 1658 году родился будущий выдающийся религиозноцерковный деятель Стефан Яворский.

Мальчик получил хорошее образование в Киево-Могилянской коллегии. Среди его учителей и покровителей были выдающиеся киевские богословы и церковные писатели того времени Иосафат Кроковский и Варлаам Ясинский. Был он близко знаком и с уже немолодыми Иннокентием Гизелем и Лазарем Барановичем, а также неутомимым тружеником и аскетом, близким ему по возрасту и интересам Димитрием Туптало и многими другими людьми, составлявшими цвет тогдашней киевской учености.

Для завершения образования С. Яворский около 1680 года отправился в Польшу, где, по прагматическим соображениям формально приняв унию, слушал лекции в католических коллегиумах и академиях Львова, Люблина, Познани и Вильно. Получив звание магистра философии и свободных искусств, он в 1687 году возвращается в Киев. Здесь он публично отрекается от унии и принимает монашество. С 1689 года С. Яворский преподавал в Киево-Могилянской коллегии риторику, поэтику, философию, а потом и богословие. Впоследствии он стал ректором этого авторитетного учебного заведения.

Философский курс, прочитанный Яворским в 1691–1693 годах, включал такие нормативные разделы как диалектика, логика, физика (натурфилософия) и метафизика (философские основания картины мира). В 1690-х годах Стефан сближается с образованным, проникнутым духом культуры барокко гетманом И. Мазепой, пользуясь его всемерной поддержкой.

Глубокое знание западных явлений и форм культуры, при бесспорной преданности православию, способствовало его известности в России. Произнесенная им речь над гробом боярина Шейна восхитила Петра I, уже не выпускавшего Яворского из поля зрения.

По распоряжению царя С. Яворский был возведен в высокий сан митрополита Рязанского и Муромского, а после смерти в 1700 году стоявшего на принципиально консервативных позициях патриарха Адриана назначен местоблюстителем патриаршего престола. Вскоре митрополитом Ростовским и Ярославским стал образованный и близкий С. Яворскому по духу киевлянин Димитрий Туптало. В их церковной и культурно-просветительской деятельности было много общего, что обусловлено как причастностью их к одной духовной традиции, так и постоянными личными контактами и согласованностью действий.

На посту местоблюстителя патриаршего престола С. Яворский всячески поддерживал и благословлял политику Петра в деле распространения просвещения и европейской образованности. При его содействии в Москве был основан первый театр.

Проповеди С. Яворского отличались содержательной глубиной, производя сильное впечатление на современников. Новый стиль русской церковной проповеди, сформировавшийся в петровские времена, во многом обязан влиянию С. Яворского и других воспитанников киевской богословской философско-риторической школы.

Но еще больше он делает для перенесения на московскую почву киевской системы религиозного философско-литературного образования, сопряженного со знанием древних и новых языков. Став протектором московской Славяно-греко-латинской академии, С. Яворский приглашает в Москву хорошо знакомых ему киевских профессоров, в том числе и Феофилакта Лопатинского, начавшего читать курс философии в Первопрестольной в 1704 году.

Поддерживая петровские реформы в области светской политики и образования, Стефан Яворский все более расходился с царем в вопросах, касающихся жизни и места в государстве православной церкви. Он не скрывал своей убежденности в необходимости избрания патриарха Московского и всея Руси. При этом С. Яворский ориентировался на идеал церкви как самостоятельного во внутренних организационных и духовных вопросах учреждения с собственными, независимыми от государства средствами.

Яворского упрекали в ориентации на католическую модель церковной организации, хотя он не претендовал на примат церкви над государством, стремясь к их симфонии по византийскому образцу. Петру, однако, ближе была система отношений государства и церкви, сложившаяся в протестантских государствах Северной Европы, когда церковные институты организационно оказывались под полным государственным контролем, сохраняя свободу лишь в богословских вопросах. Такой вариант поддерживал другой киевский философ и богослов, давний соперник С. Яворского Феофан Прокопович, пользовавшийся полным доверием Петра и способствовавший охлаждению царя к местоблюстителю патриаршего престола.

Ощущая перемену отношения к себе со стороны российского самодержца, С. Яворский, по своей природе человек менее честолюбивый и властолюбивый, нежели Ф. Прокопович, неоднократно просил об отставке, но не получал на это согласия Петра. Авторитет С. Яворского как главы церкви должен был санкционировать проводившиеся преобразования и реформы. Конфликт между ними разгорелся, когда С. Яворский пытался защитить от отцовского гнева обманным путем доставленного в Россию царевича Алексея. Царь был настолько возмущен этим заступничеством, что вопреки всем правилам и обычаям запретил первому на тот момент лицу Русской православной церкви выступать с проповедями, опасаясь публичного осуждения своего варварского поступка - казни сына.

Но и тогда Петр не позволил С. Яворскому отойти от политической жизни, хотя местоблюститель патриаршего престола не скрывал своего отрицательного отношения к ряду царских распоряжений, грубо попиравших православную традицию. Так, он был против учреждения в 1721 году всецело подчиненного государю Св. Синода, однако вынужден был стать его председателем (президентом) и возглавлял его до самой смерти, последовавшей через год.

Стефан Яворский оставил огромное литературное наследие: проповеди, стихи (в том числе на польском и латинском языках), а также фундаментальные богословские и полемические трактаты, наиболее значительным из которых является «Камень веры», завершенный в 1718 году. В этом произведении Яворский пытается противостоять усилению протестантского влияния в православии, поддерживаемого в начале XVIII века Ф. Прокоповичем и самим Петром I.

Стефан Яворский - не только высокообразованная и чрезвычайно талантливая, но и трагическая фигура петровского времени. Искренне приняв и поддержав реформаторские начинания молодого царя, для содействия ему переехав из Киева в далекую, холодную Москву, потратив немало сил для реализации новшеств, в преклонном возрасте он осознал невозможность идти на дальнейшие компромиссы с собственными нравственно-духовными ценностями и вкусами ради царской воли.

Но вместе с тем, местоблюститель патриаршего престола не нашел в себе достаточно сил, чтобы в противлении царскому своеволию в церковных делах дойти до открытого неповиновения российскому самодержцу. В последние годы жизни он стремился к книжному уединению, однако ему не суждено было обрести покой. В 1722 году глава церковной иерархии скончался, мучимый душевными противоречиями. Но вклад его в развитие российской образованности дал обильные плоды.

В поэзии Петровского времени можно выделить две струи - устную, народную, отражающую ощущения широких народных масс, и виршевую, создававшуюся «образованной» верхушкой общества. Необходимо подчеркнуть, что поэтические произведения фольклорного типа в отдельных случаях создавались и представителями привилегированных слоев общества. Например недавно доказано, что в конце XVII в. был поэт, который писал прекрасные песни, ничем не отличающиеся от народных песен, - это стольник Петр Квашнин. Интересно, что он уже пробует писать и силлабические вирши, которые у него выходят гораздо хуже.

Другой пример - известная песня - «То не пал туман на сине-море» - о воине, который умирает на чужбине и своему коню завещает вернуться к родным и рассказать жене, что он умирает: «Ты скажи моей молодой жене, что женился я на другой жене... » и т. д. Эта прекрасная песня стала народной. По словам Н. А. Львова - составителя песенника Прача, эта песня сочинена его дедом, когда он возвращался из Персидского похода 1722 г. Это указание можно подвергнуть сомнению, потому что само содержание песни очень популярно и знакомо. На ту же тему существует близкая монгольская песня времен Чингиз-хана. Это несомненно - странствующий сюжет. Деду Львова, вероятно, принадлежит лишь одна из обработок этой песни.

Совсем иной характер - сугубо книжный - носило виршетворчество Петровской эпохи. Характерно, что существенную роль в этом жанре играло начертание, зрительное впечатление. Таковы, например, азбуковники, идущие из Византии и у нас популярные уже в XI в. У нас существовали переводные и оригинальные азбучные молитвы, прославления, приветствия, акафисты. Но самая интересная форма азбуковников, которая характерна для Петровского времени, - это бытовые повести в стихах, относящиеся ко второй половине XVII и началу XVIII в. Мы знаем три таких повести в стихах: «О прекрасной девице», затем автобиография подьячего Семена Левицкого, наконец, появившаяся несколько позже замечательная повесть, от которой до нас сохранился отрывок, только конец, - повесть, условно названная исследователями «Роман в стихах».

Такая форма повестей-азбуковников продолжалась и несколько позднее, но серьезное значение она уже перестала иметь.

Составление таких азбуковников требовало известного мастерства. Ничего, конечно, не стоило начать стих с буквы а, б и т. д., но когда дело доходило до последних букв славянских, то здесь вставали большие затруднения. Так, например, было невозможно или очень трудно начать стих с ер или с ять или с кси и пси .

Относительно пси был определенный выход из положения: обычно начинали стих со слов псы, псовый и т. д. В отношении кси можно было проявить больше творчества. Здесь встречаются такие слова, как, например, в «Романе в стихах» имя Ксения , или в биографии подьячего стих начинается со слов к сей . Но как быть с ять ? Иногда просто писали слова, начинающиеся с этой буквы, например едет , а иногда брали само произношение, например яти , т. е. взять . Что касается до ер , то мы встречаем, например, такие слова, как ерзнул (дерзнул), или встречаем вместо еры - яры , например ярость, ярыжник и т. д.

Еще более, чем азбуковники, рассчитаны были на зрительное восприятие акростихи. Акростих - также характерное явление для ранней Петровской эпохи (как и для до-Петровской), и не только акростих, но и мизостих, где нужные буквы помещались в середине строчки. Иногда это было очень трудно и для автора и для читателя. Особенно любили акростихи ученые монахи-писатели. Есть акростихи, например, у Димитрия Ростовского, у Федора Поликарпова и Кариона Истомина. Они не чуждаются при этом разных ухищрений. Например Карион Истомин, желая вместить в акростих двадцать букв, составляющих вместе сочетание трех слов «худ Карион Истомин», - девять букв, составляющих два первых слова «худ Карион», размещает как начальные буквы в девяти первых стихах, а фамилию свою вмещает в один десятый стих, состоящий у него из четырех слов, начальные звуки которых и составляют его фамилию Ист-о-ми-н. «ИСТину Оным МИлости Наздати».

Ясно, что здесь начертания играли самую существенную роль в работе над стихом.

Также и Федор Поликарпов в своем «Букваре» затейливо полускрывает в акростихе свое авторство. Он предоставляет читателю догадаться об имени автора, совсем не открывая фамилии. Начальные буквы акростиха составляют слова «Богодара труд»; Федор в переводе с греческого значит «дар божий», или «богодар».

У Истомина больше авторского тщеславия. В стихотворное вступление к «Букварю» он вставляет строчку и о себе: «Иеромонах сочини ее Карион». Есть у него и длинные акростихи на сочетание «Царевич Алексей вечно живи», «Иеромонах Карион Истомин».

Другой вид стихотворства, тоже связанный с зрительным впечатлением, - многочисленные вирши на гербы; это такой род творчества, который был потом совершенно утрачен. От первого виршеписца Андрея Рымша дошли до нас такого рода стихи на гербы знатных господ. В таких стихах обычно были и описание герба и его толкование. Сюда же относятся надписи на заглавных листах, гравюрах, которые находятся в начале книг, обычно также писавшиеся в стихах.

Надо сказать, что виршемания доходила до того, что старались рифмовать даже типографские данные и вообще весь заглавный лист. Например у Кариона

Истомина мы находим следующее:

Седьм тысяч двухсот третьего лета,
Сия служба пета,
Июлия Луны
В типографии царствующего города Москвы.

Еще нужно указать на зрительную выразительность, которую культивировали в школьной лирике, в школьных упражнениях. Таковы стихотворения «пифагорические», «рачьи», «грифические» и т. д. Такие вирши можно воспринимать только глазами.

Максимович, например, написал похвалу царевичу Алексею, которую

Петровская эпоха внесла в технику схоластического стихотворства довольно много нового. Постепенно уменьшается роль начертания в виршах и усиливается внимание к звуковой их стороне.

В предыдущие эпохи, можно сказать, установились уже некоторые стандарты относительно рифмовки. Собственно говоря, обычный, самый употребительный стих - стих, завещанный Симеоном Полоцким; его верный ученик, слепо за ним следовавший, - Сильвестр Медведев, а уже позднее Буслаев, которого очень хвалил Тредиаковский. Вот три автора, которых можно считать классиками-виршеписцами. У них мы видим преобладание 13- и 11-сложных размеров. При этом они придерживаются парных рифм - женской рифмы. Мужская и дактилическая считались неприемлемыми. Таков был стандарт до-Петровской эпохи.

В Петровскую эпоху мы наблюдаем желание уйти от этого стандарта, и целый ряд поэтов прибегает к разным формам строфического построения. Из них простейшее - когда каждая 4-я строчка является полустрокой, т. е. имеет вдвое меньше слогов, чем остальные.

Или другой прием: к четырем строкам присоединяются слова, не рифмующиеся ни с чем, если можно так назвать, нечто вроде возгласа, как это встречается в песнях. Очень заметно стремление от многосложных строчек перейти к более коротким, дробя длинные строки, что особенно важно для пения - в кантах и ариях. Появляются внутренние рифмы. Таким образом, если первые и третьи строки имеют внутренние рифмы, то четверостишье обращается в шестистишье, чем значительно облегчается произношение. В связи с этим появляется все больше тонических строк среди силлабических и в течение стиха вносится разнообразие.

Поэзия Петровской эпохи чаще всего имела прикладной характер. В первую очередь это относится к дидактической поэзии, которая преследовала цели образовательно-воспитательные, а также к панегирической лирике, которая была призвана прославлять деяния Петра, пропагандировать их значение. Наоборот, сатирические вирши и любовная лирика обслуживали интересы частного быта.

Дидактическая поэзия оказалась самой нужной и самой актуальной в конце XVII и начале XVIII в. Для целей преобразования России и укрепления ее могущества понадобилась западная наука и, прежде всего, знание языков и наук математических. В целях пропаганды и разъяснения нужных знаний и расцветает дидактическое стихотворство. Его прикладной характер подчеркивается тем, что дидактические вирши входят в состав учебных и образовательных книг, чтобы облегчить запоминание или повысить интерес к изучаемому. Например большинство русских людей тогда еще не подозревало о существовании Америки. В книге Кариона Истомина находим такие вирши:

Америка часть четверта.
Ново земля в знань отперта.
Вольнохищна Америка
Людьми, в нравах, в царствах дика.
Тысящьми лет бысть незнанна,
Морем зело отлиянна.

Веры разны в бальвохвальстве,1
Наги люди там в недбальстве.2

Во всей книге Федора Поликарпова «Букварь треязычный» найдется не более двух-трех удачных образов в виршах составителя книги, но богаты образностью помещенные в той же книге стихи Григория Богослова, приведенные и в греческом подлиннике и в латинском и славянском переводах. Здесь читатель находил такие афоризмы, как «без крыл не летай и птица без крыл не летает», или такое сравнение:

Шуми морстии мужа безумного словеса,
Тяготящие бреги, не тучнят лугов.3

Из исторических сведений, пропагандируемых стихами, по традиции самыми важными считались сведения из библейской истории, например в «Месяцеслове» на 1713 г. к каждому месяцу прилагались стихи, где указывались важнейшие события из библейской истории, происходившие в этом месяце, например:

В марте Израиль прийде в Черное море
И от египетского освобожден был горя.

Традиции церковной литературы были еще очень сильны. Характерный факт: в московской типографии в 1724 г., т. е. в конце царствования Петра, было 14 станков, из них только 2 печатали светские книги, а все остальные церковные. Но дух эпохи сказывался и в этих немногих светских книгах. Важнейшими представителями дидактической поэзии Петровской эпохи являются три составителя ценных для того времени учебных книг: Карион Истомин (1650-1722), Федор Поликарпов (1731) и Леонтий Магницкий (1669-1739).

В 1692 г. выходит стихотворный «Букварь» Кариона Истомина, в 1701 г. «Букварь славянскими, греческими и римскими письмены» Федора Поликарпова, в 1704 г. его же «Словарь треязычный», годом раньше, в 1703 г. знаменитая «Арифметика» Магницкого, также насыщенная виршами.

Кроме стихотворных объяснений гербов и гравюр, помещенных в книге, в стихах объясняется также и план книги. Затем - стихи, объясняющие, что такое деление, сложение и т. д. При сложении больших чисел рекомендуется особенное внимание:

Ибо коль многи слагаешь,
Большу в мозг память влагаешь.

И так после каждого раздела. Эти примитивные еще дидактические стихи явились предшественниками позднейшей дидактической поэзии XVIII и XIX вв. - дидактических поэм Хераскова, Воейкова, Норова и др. и в первую очередь ломоносовского письма-рассуждения «О пользе стекла».

Высокая лирика Петровского времени может быть разделена на два основных вида: духовный и светский. Промежуточный вид - вирши философского содержания, сводившиеся к размышлениям о тщете всего

земного, о смерти, - близок к духовной лирике. Между тем для нас наименьший интерес представляет именно лирика духовная. В основном, она отражала потерпевшее значительные удары в Петровскую эпоху рутинное, церковное мировоззрение.

В этой связи можно указать, как на необычайно плодовитого виршеписца - на Максимовича. У него есть книга, в которой больше 10 000 виршей. Об его стихах неблагоприятно отзывались и Димитрий Ростовский и Кантемир, который сказал, что эти стихи «жестки и ушам досадны».

Вирши на смерть, о тщете всего земного, продолжающие традицию церковного мировоззрения, были очень частым явлением в поэзии того времени; почти все они писались учеными монахами.

Светская высокая лирика находилась также почти всецело в руках духовенства. Авторы ее - в большинстве случаев воспитанники Киево-Могилянской коллегии или Московской славяно-греко-латинской академии. Виршетворчество на польском, церковно-славянском и украинском языках, процветавшее на Украине, перекинулось и в Московскую Русь с переездом в Москву украинских ученых монахов. В связи с этим и язык русских панегирических виршей Петровской эпохи насыщен украинизмами и, в несколько меньшей степени, полонизмами. Наиболее интересными представителями панегирической лирики явились три крупнейших духовных деятеля Петровской эпохи: Феофан Прокопович (1681-1736), Стефан Яворский (1658-1722) и Димитрий Ростовский (1651-1709), все трое выходцы из Украины. Стихотворения являются только незначительною частью оставшегося от них рукописного литературного наследства. Как люди одаренные и начитанные, они умели иногда отходить от шаблонов школьной пиитики того времени и в какой-то степени быть своеобразными. Их произведения трудно смешать, даже когда они берутся за одну и ту же тему. Когда обнаружилась измена Мазепы, им, украинцам, важно было отмежеваться от него. И Стефан Яворский и Феофан Прокопович проклинают в стихах Мазепу, но делают это различно, и тут сказывается несходство их идеологий и их стиля: Стефан Яворский - религиозный фанатик, добившийся у Петра казни придворного поэта царевны Софьи и своего антагониста, проповедника и астролога Сильвестра Медведева, инквизиторски относившийся к раскольникам и к лицам, подозреваемым в протестантизме, обрушивается в своих виршах 1708 г. и на Мазепу, как религиозный фанатик.

В длинном стихотворении в 88 строк он рассматривает измену Мазепы не как государственное преступление, а как страшный грех перед богом, как нарушение крестного целования, как козни неблагодарного и коварного сына против нежно любившей его матери - России. Весь арсенал образов взят из Библии: Мазепа второй Ирод, который убивает чад России, он - Иуда, он - второй Каин. Россия терпит от него обиду, как Давид от неблагодарного сына - Авессалома; Мазепа - «бес», Мазепа - «сатанин сын» и т. д. Только один раз встречается образ не библейского происхождения в жалобе на то, что «божии храмы» стали «вертепы» от «шведского льва и волка Мазепы», и далее «друг твой Лев, ты волк». Это уподобление Карла XII льву возникло с начала войны со Швецией и идет от изображения льва на гербе Швеции. Язык произведения богат украинизмами: ѣ произносится как и , что сказывается на рифмовке.

Ах! тяжку горесть терпит мати бидна.
Утробу мою снедает ехидна!
Кто мне даст слезы, якоже Рахиле?
Восплачу горько в моем смутном диле.

Кончается стихотворение молитвой России к богу с просьбой наказать изменника и угрозами Мазепе:

Известен буди, яко тебя, вора,
Ад ожидает и погибель скора.

Иначе строит обвинения Мазепы Феофан Прокопович в своем стихотворении «Епиникион», где он воспевает Полтавскую победу. Он осуждает Мазепу не с религиозной точки зрения, или, лучше сказать, она у него на втором плане. Он называет Мазепу мерзким извергом, стыдом нашего века, упрекает его за то, что он, забыв любовь отчую, на отца отечества, т. е. на Петра, «мечет меч дерзкий»; этим он преступил «закон естества». Поэт упрекает Мазепу в трусости. Мазепа оказывается двойным изменником: царю и Марсу; он «трепетен во брани».

Библейские образы здесь, как и в соответствующих театральных «действах», заменены античными, мифологическими. По этим стихам нельзя догадаться, что автор их - духовное лицо. В этом отношении, как и во многих других, Феофан Прокопович является противоположностью Стефану Яворскому: он совершенно чужд религиозного фанатизма, свойственного Яворскому. В истории русской виршевой поэзии Стефан Яворский и по содержанию и по форме является шагом назад по сравнению с Симеоном Полоцким или Сильвестром Медведевым. Наоборот, Феофан Прокопович тот интерес к светским темам, который обнаруживался уже в виршах ученых монахов, его предшественников, сделал преобладающим и тем обозначил решительный сдвиг в сторону светской литературы, характерный для Петровской эпохи.

Вот почему среди виршеписцев Петровского времени первое место безусловно следует отвести Феофану Прокоповичу. У него мы находим действительно искренние чувства, у него мы находим необычайную гибкость и разнообразие в смысле жанров. О чем только он ни писал! Писал и похвалы Петру, писал о лихорадке, писал о том, как трудно составлять словари и т. д. и т. д. К разнообразию тематики присоединяется и разнообразие внешней формы. В этом отношении он занимает также безусловно первое место. У него мы видим строфу, состоящую из трех строк на одну рифму в виршах о поражении при Пруте. У него мы встречаем первые силлабические октавы, причем вполне понятно их происхождение: Феофан полтора года жил в Риме, а октава - итальянская форма.

Лучшее его произведение - «Эпиникион», что по-гречески означает «победная песнь». В этой оде дано описание Полтавского боя, первое в русской поэзии, первое в том ряду, который приведет впоследствии к пушкинскому описанию в «Полтаве» (см. у Феофана - те же скрежет, стоны и т. д.).

В высокопатетическом тоне говорит Прокопович о том, как будут вспоминать Петра впоследствии - как будут им гордиться внуки его современников и с уважением относиться к тем людям, которые видели Петра, знали его.

Язык виршей Прокоповича, простой и понятный в шуточных стихах, в высокой лирике бывает местами труден для понимания, главным образом из-за необычайной расстановки слов, которая явилась результатом подражания латинским стихам. Но тогда это несомненно нравилось, как признак высокой культуры. Что касается до обилия украинизмов, то оно присуще большинству представителей громкой лирики и даже лирики любовной того времени.

Гораздо слабее в области стихотворства было влияние немцев. Из многочисленных од, написанных Петру, три оды написаны немцем Паусом

тоническим стихосложением. У Пауса есть и образность и чувство строфы, но язык у него невозможный; он коверкает русские слова, сокращает их, не договаривает и т. д. По-немецки же он, как и пастор Глюк - представитель духовной поэзии, - писал вполне грамотные стихи.

Торжественная лирика особенно культивировалась в Московской славяно-греко-латинской академии. Там щеголяли своей ученостью и сравнительно высоким уровнем стихотворной техники. Особенно показательны в этом отношении две анонимных приветственных песни Петру I по случаю посещения им Москвы в 1721 г., после Нишгадтского мира, и в 1722 г., по возвращении из Персидского похода. Обе были тогда же напечатаны. Первая из них, как это нередко водилось в практике, между прочим - и московской академии, написана на двух языках: латинском и русском, и, как всегда бывало, на латинском лучше, чем на русском.

Так было даже и у наиболее одаренных авторов, как Стефан Яворский, Феофан Прокопович, Димитрий Ростовский. Писать по-латыни или по-польски, где и поэтический язык и стихотворная техника были уже давно выработаны, было им несравненно легче, чем, будучи украинцами, создавать русские стихи. Еще труднее была задача немцев, пастора Глюка и магистра Пауса; без труда сочиняя на своем родном языке, они не только наводняли свои русские стихи германизмами, но и коверкали русские слова. Существенным недостатком торжественной лирики Петровской эпохи является ее язык, пестревший всякого рода варваризмами. Например:

Градом, езерам, народам подбитым,
Островам многим, синусам разлитым.

В этих двух строках два полонизма - езеро и подбитый в смысле «покоренный» и латинское слово синус , т. е. «залив».

В области стихотворной техники петровская торжественная лирика интересна первыми опытами строфики. Парная рифмовка не является более обязательной: появляются тройные созвучия, рифмы перекрестные, рифмы опоясные, строфы в 5, 6, 7 и 8 стихов и т. д.

Еще больше заметно стремление отойти от старых канонов стиха в одах, носивших название «кантов», т. е. предназначавшихся для пения.

Наибольший интерес представляет кант, написанный Димитрием Ростовским, до сих пор не опубликованный. Он носит латинское название «Cantum in victoriam serenissimi Imperatoris», т. е. «Кант на победу светлейшего [или „яснейшего“] императора». Какая победа воспета в канте, не указано, но из текста можно предполагать, что это - взятие Нарвы в 1703 г., так как в нем есть такое место: «крепкие стены Нарвы, аки Трои, падоша от российской державы».

Основная мысль канта - противопоставление шведского короля Петру. Шведский король - это немейский лев, побежденный Геркулесом (Петр - по-гречески

«камень»).

Льва немейска сила изменися,
О камень твердый Петра сокрушися.

Да се дело
Всяк пой смело
Беспрестанно
Всеизбранно
«Днесь виват!»

Шведский король - мрак, Петр - свет; вот вторая пара контрастирующих символов:

Кто может сие от века сказати,
Может ли свету мрак одолевати;

Мрак - швед темный,
Свет - царь денный
Побеждает
Всяк вещает:
«Днесь виват!»

Библейских образов в этом произведении нет, но очень много выражений и понятий, чуждых старой Руси: муси парнасски, рыцарский, триумф, Троя, виват . Короткие строки приближаются к тоническому стиху, правильному двухстопному хорею.

Нужно сказать, что исходным пунктом образов льва и орла служили гербы: российский - орла, и шведский - льва. Внимание к геральдике отразилось и на образах поэзии того времени.

Очень любопытен один кант, где намекается на то, что Карл XII был ранен в ногу во время Полтавского боя - он назван безногим львом, бегущим от орла, т. е. Петра. Карл понял, что нечего надеяться на Мазепу. Язык этого канта очень ярок при всей невыдержанности стиля.

На ряду с возвышенным слогом в нем - черты живой народной речи, в том месте, где Карл начинает бранить Мазепу.

Кант начинается с высокого стиля:

Орле парящи
Шведа страшащи.
На льва безнога
Ты двоеглавный
В мире преславный
Найде трезвого.

А потом читаем:

Мазепа дурак,
С деревни казак
Сюда мя призвав,
Видя же гибель,

Свою погибель,
От меня сбежав.

Кант на смерть Петра интересен как чисто светский кант. Здесь автор грустит не о том, что жизнь человеческая ничтожна, а выражает скорбь о том, как же Россия будет теперь жить без Петра. Вся надежда возлагается на Екатерину. Как и в других кантах, мы наблюдаем здесь приближение к тонизму: короткие строки написаны как бы правильным дактилем. Кант имеет строфическое построение и состоит из двух восьмистиший. Вот первое из них:

В слезах Россия вся погружалась,
По Петре в сиротстве как осталась

Свет помрачись,
Столь сокрушись...
Венец твой увиде при гробе
Только стенать,
Только рыдать... и т. д.

Новые формы общежития, конец теремной жизни, появление женщин на ассамблеях и т. д., те сдвиги, которые произошли в придворном быту, отразились на любовной лирике, которая начинает приобретать все более и более книжный характер и все более приближается к западной любовной поэзии. До сих пор любовная лирика существовала только в форме народной песни. Если и высокая панегирическая лирика, обслуживавшая общегосударственные интересы, сравнительно редко прибегала к печатному станку, то произведения любовной лирики Петровского времени, обслуживавшие интересы частных лиц, вполне понятно, совсем не существовали в печатном виде и опубликованы были значительно позднее, в конце XIX или в XX в.

Любовные вирши писали не только мужчины, но и женщины. Новизна некоторых образов, заимствованных с Запада, некоторая изысканность и галантность стиля, а подчас и более легкая и разнообразная строфика - всем этим дорожили люди Петровского времени как признаком новой европеизированной культуры, в их глазах более высокой, чем прежняя, создавшая формы народной песни. Эта неофициальная поэзия - любовные вирши - становится скоро более модным жанром, чем поэзия официальная - панегирическая лирика. Она имела несравненно больший круг потребителей. Обращает на себя внимание и совершенно другой состав авторов. В то время как дидактическая поэзия и панегирическая лирика были почти всецело в руках ученых монахов, любовные вирши - творчество мирян (в большинстве случаев анонимное). Вирши или песни, арии, принадлежавшие или только приписываемые определенным авторам, все наперечет. Среди этих авторов любовных виршей один - Савка Карцов - слуга, сочинивший по заказу своего барина любовное послание к его возлюбленной. Другие авторы, сохранившие свои имена, так или иначе принадлежали к придворной среде. Тут следует назвать Петра Андреевича Квашнина, бывшего в конце XVII в. стольником царицы Прасковьи Федоровны; Виллима Монса, выходца из Немецкой слободы, брата любовницы Петра, адъютанта Петра во время Полтавского боя. Впоследствии он был казнен Петром за любовную связь с Екатериной. Из предполагаемых авторов можно указать Столетова, секретаря Монса. Типичный авантюрист и взяточник, он также был казнен после смерти Петра. Наконец, сочинение некоторых песен приписывается дочери Петра, Елизавете, впоследствии ставшей императрицей. По дошедшим до нас образчикам любовных стихов трех авторов - Квашнина, Карцова и Монса - можно проследить эволюцию любовного жанра. От Петра Квашнина дошло до нас несколько песен на русском языке и несколько виршей на украинском. Первые, где он строго придерживается поэтики устной народной песни, местами очень хороши; вторые, являющиеся попыткой писать по-новому и не на родном языке, большею частью неудачны.

В русских песнях, где язык и художественные приемы (параллелизм, отрицательные сравнения, тавтологии, постоянные эпитеты и т. д.) были давно выработаны, Петр Квашнин дает образцы прекрасной русской речи:

Кабы знала, кабы ведала
Нелюбовь друга милого,
Неприятство друга сердечнова,
Ой, не обыкла бы, не тужила бы,
По милом друге не плакала,
Не надрывала б своего ретива сердца.

Здесь нет ни одного слова, которое было бы неуместно в народной песне.

Или, например, такое обращение к «буйным ветрам».

Занесите мою тоску-кручину во темные во леса,
Потопите мою кручину водами глубокими,
Загрузите мою кручину песками желтыми.

Встречаются и оригинальные отрицательные сравнения, не повторяющие образцы народной поэзии, хотя и взятые из жизни природы.

Не легкий зайчик протекает,
Красная девица из терема поглядывает,
Своего мила друга посматривает.
Не зелена трава зеленеется,
Душа-девица усмехается,
Не тихий дождь опускается,
Красна девица слово молвила.

Песни Квашнина богаты и конкретностью описания н эмоциональностью.

Много-то гулено, много-то видено,
Такова же друга не наживано...
Краше был красного золота,
Дороже был чистого жемчуга,
Нрава был послушного,
Слова был утешного,
Очами был, как ясен сокол,
Лицом он был, как белый снег,
Черны кудри шапкою.

По сравнению с песнями Петра Квашнина, дошедшее до нас любовное послание Савки Карцова, датируемое 1698 г., отличается отходом от устной народной поэзии в сторону церковности и книжности. Тема та же, что и в большинстве любовных песен Квашнина - переживания любящего сердца в разлуке, но трактовка и оформление этой темы совсем иные. Как показывают некоторые выражения («лазоревый мой цветочек» и др.), Савка Карцов хорошо был знаком с народной поэзией, но он предпочитал писать стихи по-новому, по-ученому, вставляя славянизмы и украинизмы, стараясь быть галантным («наимилейший мой животочек») и благонравным, ничего не делающим без благословения церкви и родителей. Упоминаются и обещания, данные богу, и просьба не забывать в своих молитвах и т. д. Отказавшись от художественных средств народной поэтики, Савка Карцов очень дорожит, как это было принято в виршах, рифмой, хотя бы и плохой: «полетел - прилетел», «тебе - себе».

Еще один шаг дальше от русской народной поэзии, но с ориентировкой не на церковно-славянскую речь, а на модные образцы западной любовной лирики, сделал русский немец Виллим Монс. Коверкая русскую речь, он вводит в свои стихи такие образы, как «Купидо, вор проклятый», который радуется, что «пробил стрелою сердце», «сердце все пробитая» (у Монса оно женского рода) «рудою [т. е. кровью] запеклось».

Этот образ очень привился κ русской любовной лирике XVIII в., так же как и другой: любовь - пламя, которое нельзя самому потушить. И в том и другом случае влюбленному грозит смерть. Только ответная любовь может залечить раны и предотвратить опасности пожара.

Так же, как стихи Монса, малоценны в поэтическом отношении, но

показательны в историческом и анонимные любовные песни Петровского времени, в том числе многочисленные «арии», вставленные в прозаические повести.

Рядом с народными выражениями «светик мой», «матушка» могли стоять «Купида», «виват», «фортуна»; некоторые из этих выражений хорошо осваивались, например «фортунища злая». Эти нескладные любовные вирши имели большой успех и, значит, отвечали какой-то насущной потребности. Повидимому, нравилось и изображение любви как страсти, ведущей к гибели. Популярна была тема самоубийства от неудачной любви («Пробью на мечи свои бедные перси»). Повидимому, нравилась своей новизной и строфика:

Я не в своей мочи огнь утушить.
Сердцем я болею, да чем пособить?

Что всегда разлучно,
И без тебя скучно
Легче б тя не знати,
Нежель так страдати
Всегда по тебе.

Как характерный для Петровской эпохи факт, надо отметить также усиление в виршевом стихотворчестве сатирической струи, направленной преимущественно против духовенства.

Сатирические вирши всегда были ближе к реальной действительности, чем высокая лирика, проще по языку и обыденнее по образности. Например в одной сатире на духовных пастырей, относящейся к концу XVII в., осмеиваются те, кто проповедуют на словах строгую аскетическую жизнь, но только для других, а сами так жить не считают нужным.

Самим же таковая содевати,
Аки сапоги с гвоздями обувати.

К Петровскому же времени относится сатира на архиепископа Феодоса, который изображается лихоимцем.

На собранные вещи выписал из-за моря, купил сервиз,
За который в России немного и сам не повис...

Характерно, что некоторые популярные сатиры, существовавшие дотоле в прозаической форме, в Петровскую эпоху облекаются стихами, как, например, знаменитая сатира об Ерше Ершовиче, осмеивавшая судопроизводство.

Панегирическая лирика отражала события с официальной точки зрения; историческая песня с точки зрения народных масс; любовная лирика культивировала галантность обхождения, но изображения человека Петровской эпохи мы нигде в этих жанрах не видим. Этот пробел до некоторой степени восполняют бытовые повести в стихах. Как и сатирические вирши, они отличаются бытовым натурализмом и отходом от церковной морали. В традиционную форму азбуковников вливается новое содержание. Разрабатывается тема борьбы за личное счастье или благополучие. Изображаемые характеры и их судьба подчеркивают значение, которое начинают приобретать в данную эпоху личная инициатива, ум и образование.

Приблизительно 1710-1720 годами датируется замечательная автобиографическая повесть подьячего Семена Петровича Левицкого, интересная и по форме и особенно по содержанию. Повесть написана строфами по пяти стихов в каждой, причем четыре неравносложных стиха с

традиционными в виршевой поэзии парными женскими рифмами, а пятый стих непременно трехсложный, ни с чем не рифмующий. Строфы расположены по порядку азбуки, т. е. первое слово каждой строфы непременно начинается с соответствующей буквы. Кроме того, в начале есть подробное стихотворное же заглавие в 7 строк, а в конце заключение или «совещание» в 12 строк.

В языке много славянских слов (аще, зело и т. д.), неологизмов (вертопрах ) и слов западного происхождения (фортуна, банкет, элексир, ренское ). По содержанию это своего рода «Повесть о горе-злочастии», но совсем без благочестия или религиозной морали. Как и в знаменитом произведении XVII в., сын не захотел послушаться наказов родительских, захотел жить по-своему и за это пострадал. Но на этом сходство с «Повестью о горе-злочастии» и кончается. Причиной несчастий Семена Левицкого являются не отход от заветов старины, не непослушание старшим, а недостаток природного ума, - эта мысль является лейт-мотивом всей повести. Отец, «пастырь словесных овец», т. е. поп, готовил сына в приказные и, «присмотря» его глупость, нередко «плетью наказывал», а пуще всего заклинал его не знаться с «вертопрахами», а сын как раз подружился с «вертопрахами» и, получив по смерти отца немалое наследство, все его прокутил. Далее рассказывается, как герой повести пробовал «славным быть в приказном деле», как переходил от подьячего к подьячему, как давал обеды нужным людям, как сидел в приказе на высоком месте «третьим товарищем» и как, неудовлетворенный этим, стал размышлять о перемене профессии.

Царедворцем мне быти, чаю, не гожуся.
А в церковниках жить - от людей стыжуся.
Затесаться в посад - торговать не умею,
Подрядчиком быть, - отнюдь того не разумею

Чорт дал мне и к ремеслу всякому леность
А дьявол напустил в глупости моей смелость,
И оттого, в какой чин ни мышлю, добра не чаю,
Разве как начал жить и вовсе кончаю

До смерти.

Ни одного мгновенья не было у героя мысли о спасении в монастыре, как в «Повести о горе-злочастии». Герой повести обсуждает вопрос о возможности поездки за границу и об обучении во вновь заведенных школах, где учат «семи свободным наукам и партесу». То и другое отвергается. За границу ехать, как оставить жену одну? Что о ней будут говорить? (Героя мало интересует, как жена будет себя вести, а только, что про нее говорить будут). Учиться же во вновь заведенных школах хорошо бы для карьеры, да нет склонности к наукам. Самолюбие и тщеславие руководят его поступками. На этой почве он поссорился с тестем, подрался с ним, «проломил голову» ему и за это был взят в приказ для наказания. Но, несмотря на все злоключения, герой не теряет самообладания: «лучше бы мне, - думает он, - на свете не жити, нежели за глупость в поругании быти». Кончается повесть тем, что герой после смерти одного из родственников решается оттягать от других наследников богатое наследство и начать жить снова в полное свое удовольствие.

Еще более любопытна по своему бытовому материалу другая повесть в стихах, написанная также в форме азбуковника, где рассказ ведется от лица женщины. Произведение это не датировано, и возможно, что написано оно не при Петре, а при его преемниках, но тем не менее оно в высшей степени характерно для нравов начала века. Композиция этого произведения не так стройно выдержана, как в исповеди подьячего: отдельные главы или главки, обозначаемые буквами алфавита, очень неравномерны по числу строк. Но язык лучше, чем в автобиографии подьячего: встречаются импровизированные пословицы, например «милому сметанка, а немилому творог» и т. д. Героиня повести - натура активная. Дочь зажиточных родителей, воспитанная в домостроевской семье, она не только не хочет жить по домостроевским идеалам, по родительской указке, но даже вступает в упорную борьбу с отцом-самодуром. Она решила сама устроить свое счастье, она отдалась тому, кто ей полюбился, но не был по вкусу ее родителю. Между ее отцом и милым явная вражда. В этой борьбе дочь всецело против отца и даже «смерти ему желала». Она тайно от отца выучилась читать и переписывается с милым. Отец, когда узнал это, прежде всего избил мать за то, что не досмотрела, потом дочь. Отец заставляет ее выйти замуж за другого, за немилого. Подробно описывается девичник и свадьба. В первую брачную ночь она перехитрила мужа, скрыв, что она не девушка. В этом месте повесть сбивается на фабльо. И после свадьбы героине удается продолжать свои встречи с милым. Все это испортила «псовка-соседка». Ее одаряли подарками за молчание, а она нашла для себя выгоднее выдать тайну влюбленных. Героиню разлучили с милым. В заключительной фразе традиционное пояснение, что несчастье это является наказанием за грехи. Но концовка эта никак органически не связана с остальным текстом повести, чуждым церковной морали, и кажется насильственно пристегнутой.

В области поэзии, - если не считать устного народного творчества, о котором речь будет итти особо, - Петровской эпохой были сделаны только первые робкие шаги. Подлинной художественной высоты порожденные петровской реформой идеи достигли впоследствии в творчестве Кантемира и особенно Ломоносова, а не в наивных и тяжеловесных виршах непосредственных современников Петра. Но как бы ни были наивны первые попытки создания новой поэзии с точки зрения позднейших достижений, все же в целом они имели положительное значение, ибо по-своему отражали основной факт культурной жизни эпохи - пробуждение личности к действию, к борьбе со старозаветным церковно-феодальным укладом мысли и морали. В этом смысле стихотворство Петровской эпохи было этапом, прокладывавшим дорогу дальнейшим путям русской поэзии.

К. Н. Батюшков

Предслава и Добрыня
Старинная повесть

Предслава и Добрыня: Исторические повести русских романтиков / Сост., авт. вступ. статьи и коммент. В. Ю. Троицкий. -- М.: Современник, 1986. Древний Киев утопал в веселии, когда гонец принес весть о победе над печенегами. Скачет всадник за всадником, и последний возвещает приближение победоносного войска. Шумными толпами истекают киевцы чрез врата северные; радостный глас цевниц и восклицаний народных раздается по холмам и долинам, покрытым снегом и веселою апрельскою зеленью. Пыльное облако уже показалось в отдалении; оно приблизилось, рассеялось и обнажило стальные доспехи и распущенные стяги войска, пылающие от лучей утреннего солнца. Владимир, счастливый Владимир ведет рать свою, и красные девы сыплют пред конем его цветы и травы весенние. В устройстве ратном проходит дружина, тихо и торжественно, ряд за рядом, и шумные толпы восторженных киевцев беспрерывно восклицают: "Да здравствует победитель печенегов, храбрый Владимир!" Герой, по обычаю древнему, преклонил меч свой к земле, благосклонно поклонился народу и сказал богатырским голосом: "Честь и слава Добрыне! Он избавитель мой!" Богатырь, сидящий на борзом коне своем, отрешил златую запону забрала, снял шелом и открыл голову пред народом и Владимиром в знак почтения и благодарности. Слезы блистали в очах его; черные кудри, колеблемые дыханьем ветра, развевались по плечам, и правая рука его лежала на сердце. Восторженные киевляне снова воскликнули: "Честь и слава Добрыне и всей дружине русской!" Цветы посыпались на юношу из разных кошниц прекрасных жен и дев киевских, и эхо разнесло по благоуханной долине, где видны были развалины храма, посвященного вечно юной Зимцерле: "Честь и слава дружине!" Супруга Владимира, прекрасная царевна Анна, и дочь ее Предслава, выходят навстречу к великому князю. Он простирает к ним свои руки, попеременно прижимает к стальной броне, под которой билось нежное сердце, то супругу, то дочь свою, и все труды ратные забыты в сию сладкую минуту свидания! Владимир указывает им на Добрыню. "Вот избавитель мой!" -- говорит он, обращаясь к супруге, к царедворцам и седовласым мудрецам греческим, притекшим с царевною из Царяграда. "Вот избавитель мой! -- продолжает великий князь. -- Когда единоборство с исполином печенегским кончилось победою, когда войска мои ринулись вослед бегущим врагам, тогда я, увлеченный победою, скакал по грудам тел и вторгся в толпу отчаянных врагов. Мечи их засверкали надо мной, стрелы пробили шелом и щит; смерть была неизбежна. Но Добрыня рассеял толпы врагов, вторгся в средину ужасной сечи: он спас меня! Чем и как заплачу ему?" Слезы благодарности заблистали в очах прекрасной Анны; она подала супругу своему и Добрыне правую и левую руку и повела их по узорчатым коврам в высокий терем княжеский. Предслава взглянула на Добрыню, и ланиты ее запылали, подобно алой заре пред утренним солнцем; и длинные ресницы ее покрылись влагою, как у стыдливой девы, взглянувшей на жениха своего при блеске брачных светильников. Прекрасна ты была, княжна киевская! Осененная длинною фатою, ты была подобна стыдливому месяцу, когда он сквозь тонкий туман смотрит на безмолвные долины и на синий Днепр, сверкающий в просеках дубовых. Но отчего сильно бьется девическое сердце твое под парчами и златою дымкою? Отчего белая грудь твоя волнуется, как лебедь на заливах Черного моря, когда полуденный ветер расколыхает воды его? Отчего глаза твои блистают огнем, когда они невольно обращаются на прекрасного витязя? Ах, и Добрыня давно любил тебя! Давно носил образ твой в сердце, в пламенной груди своей, покрытой тщатно стальною кольчугою! Повсюду образ твой, как тайный призрак, за ним следовал: и на потешных играх, где легкие копья ломаются в честь красных жен и дев киевских, и на войне против ляхов и половцев, на страшных битвах, где стрелы свистят, как вихри, и острые мечи, ударяя по шеломам, наносят глубокие раны. Давно уже богатырь любил красавицу; но никогда не являлась она ему столь прелестною, как в сии минуты славы и радостей народных. Тщетная любовь, источник слез и горести! Все разлучает тебя с возлюбленной: и высокий сан ее, и слава Владимира, и слава предков красавицы, повелителей Царяграда! Ты знаешь сие, несчастный Добрыня, знаешь и -- любишь. Но сердце твое чуждо радостей, чело твое мрачно посреди веселий и торжеств народных. Как дерево, которого соки погибли от морозов и непогод зимних, не воскресает с весною, не распускает от вешнего дыхания молодых листков и почек, но стоит уныло посреди холмов и долин бархатных, где все нежится и пирует, так и ты, о витязь, часто мрачен и безмолвен стоишь посреди шумной гридницы, опершись на булатное копье. Все постыло для тебя: и красная площадь, огражденная высоким тыном (поприще словутых подвигов), и столы дубовые, на которых блестят кубки и златые чары с медом искрометным и заморскими винами; все постыло для тебя: турий рог недвижим в руке богатырской, и унылые взоры твои ничем не прельщаются, ниже плясками юных гречанок {Известно по истории, что в княжение Владимира I находилось множество греков при его дворе. Скажем мимоходом, что мы не позволяли себе больших отступлений от истории, но просим читателя не забыть, что повесть не летопись. Здесь вымысел позволен. Относительно к басням: Rien n"est beau que le vrai, le vrai seul est aimable -- принимается в другом значении. (Пер.: Только истинное прекрасно, любезна лишь истина.-- франц.) }, подруг Предславиных, которые, раскинув черные кудри свои по плечам, подобным в белизне снегам Скандинавии, и сплетясь рука с рукою, увеселяют слух и взоры Владимира разнообразными хороводами и нежным, протяжным пением. Они прекрасны, подруги Предславины... Но что звезды вечерние пред красным месяцем, когда он выходит из-за рощей в величии и в полной славе? Долго ли таиться любви, когда она взаимна, когда все питает ее, даже самая робость любовников? Тогда сердца подобны двум ручьям, которые невольно, как будто влекомые тайною силою, по покатам долин и отлогих холмов ищут друг друга, сливаются воедино, и дружные воды их составляют единую реку, тихую и прозрачную, которая по долгом и счастливом течении исчезает в морях неизмеримых. Счастливы они, если не найдут преграды в своем течении! Так красавица и рыцарь невольно, неумышленно прочитали во взорах, в молчании и в словах отрывистых, им одним понятных, взаимную страсть. Они не видели под цветами ужасной пропасти, навеки их разлучающей, ибо она засыпана была руками двух сильных волшебниц, руками любви и надежды! Предслава не помышляла об опасности. Добрыня тогда только ужасался своей страсти, тогда только сердце его заливалось кровью, когда прекрасная Анна, мать его возлюбленной, обращала к нему приветливую речь или когда Владимир выхвалял послам чуждых народов силу и храбрость своего избавителя. Юноша страшился неблагодарности. Терем младой княжны был отделен от высоких теремов Владимира. Длинные деревянные переходы, украшенные резьбой, соединяли сии здания. Вековые дубы, насажденные руками отважного Кия, как говорит предание, осеняли уединенную обитель красавицы. Часто весенние вечера она просиживала на высоком крыльце, опершись рукою на дубовые перилы; часто взоры ее стремились в синюю даль, где высокие холмы, величественно возвышаясь один над другим, неприметно сливались с небесной лазурью; часто, отдалив усердных прислужниц, одна среди безмолвия ночного, она предавалась сладким мечтаниям девического сердца, мечтаниям, которые невольно украшались образом Добрыни. Когда месяц осребрял высокие верхи дубов и кленов и тихое дыхание полночи колебало листы, перебирая их один после другого, тогда Предславу обнимал ужас. Ей мечталось видеть Добрыню. Она вперяла прилежно слух и взоры; но все было тихо, безмолвно, мечта исчезала, а с ней и тайный, сладостный страх. Так младая княжна питала тоску и любовь свою, когда Добрыня воевал печенегов с великим князем Владимиром. Она переносилась мысленно на поля, обагренные кровью: опасности, окружающие отца ее, ужасали сердце красавицы; но при мысли, что Добрыня падет под мечом или булавою варвара, сердце ее обливалось кровью, тяжко поднималась высокая грудь, и слезы падали обильною росою на златошвейные ткани. Теперь сии деревянные переходы, осененные тению столетних дубов, сия тайная обитель невинности, учинились свидетельницею ее радости. Страстный витязь позабыл и страх, и благодарность: все забыто, когда сердце любит. Витязь, в часы туманной полуночи, приходил к княжне в там, у ног ее, поверял ей сердечную тоску и мучения, клялся в верности и утопал в счастии. Но любовники были скромны. Тих и ясен ручей при истоке, но скоро, возрастая собственными водами, становится быстр, порывист, мутен. Такова любовь при рождении, таковы и наши любовники. Между тем все народы покорялись великому князю. И воинственные жители Дуная, и дикие хорваты, сыны густых лесов и пустыней, и печенеги, пиющие вино из черепов убиенных врагов на сражении,-- все платили дань христианскому владыке. Народы стран северных, жители туманных берегов Варяжского моря, обитатели неизмеримой и бесплодной Биармии страшились и почитали Владимира. Многие владельцы желали вступить в брак с Предславою, желали, но тщетно, ибо они были все служители идолов или поклонники Магомета. Часто на холмах, окружающих Киев, неизвестный витязь становил златоглавый шатер и вызывал на единоборство богатырей киевских. Ристалище открывалось, и пришлец, почти всегда побежденный, со стыдом удалялся в свое отечество. Витязи иноплеменные ежедневно увеличивали двор Владимиров. Меж ними блистали красой и храбростью Горислав Ляхский, юноша прекрасный, как солнце весеннего утра, храбрый Стефан Угорский и сильный Андроник Чехский, покрытый косматой кожей медведя, которого он задавил собственными руками в бесплодных пустынях, орошенных Вислою. Все они требовали руки Предславиной, все состязалися с богатырями киевскими и угощаемы были под богатыми наметами гостеприимным Владимиром. "Не наживу друзей сребром и золотом,-- говорил он,-- нет, а друзьями наживу, по примеру деда и отца моего, сокровища и славу!" Но ужасная туча сбиралась над главами наших любовников. Радмир, сын князей болгарских, владыка христианского поколения, спешит заключить союз с народом русским и тайно требует руки Предславиной. Владимир принимает богатые дары его и дает ласковый ответ посланнику болгарскому: Радмир вскоре является на берегах днепровских. Десять ставок, одна другой богатее, блистают при восходе солнечном, и сии ставки принадлежат Радмиру, который, окруженный блистательной толпою витязей дунайских, вступает в терема княжеские. Вид его был величествен, но суров; взоры проницательны, но мрачны; стройный стан его был препоясан искривленным мечом; руки обнажены; грудь покрыта легкою кольчугой, а вниз рамен висела кожа ужасного леопарда. Предслава увидела незнакомца, и сердце ее затрепетало от тайного предчувствия. Невольный румянец, заменяемый смертною бледностию, обнажал страсти, волнующие грудь красавицы. Взоры ее искали Добрыни, который безгласен, бледен стоял в толпе царедворцев; но надменный Радмир толковал в свою пользу явное смущение красавицы и, ободренный своим заблуждением: "Повелитель земли русской,-- сказал он,-- тебе известны храбрые поколения болгаров, населяющих обильные берега Дуная. Меч храбрых славян не один раз притуплялся о сие железо (указывая на свой меч); не один раз лилась кровь обоих народов, народов равно славных и воинственных, от которых трепетал и Запад, и поколения северные -- ибо где неизвестна храбрость болгар и славян! Храбрые россы унизили надменные стены Царяграда; ты рассеял в прах стены корсунские. Мечом предков моих избиты бесчисленные полчища греков, ими выжжен град, носивший имя древнего Ореста. Мудрые предки мои приняли веру истинного бога {Болгары были магометанского исповедания, но не все, ибо император Михаил, победив их, принудил принять христианскую веру (смотри Нестора). Они же разорили Арианополь, носивший в древности имя основателя своего Ореста (и об этом упоминает Нестор).}, и ты, Владимир, отверг служение идолов, и ты капища претворил во храмы. Я желаю твоего союза, о повелитель земли русской! Соединенные народы наши воедино удивят подвигами вселенную, расширят за Урал пределы твоего владычества... У твоего знамени будут сражаться мои воины. Меч мой будет твоим мечом... Но да введу в дом престарелого отца моего твою дочерь, да назову Предславу супругою!.. Владимир! я ожидаю благосклонного ответа". Царедворцы и младые витязи русские с негодованием взирали на гордого Радмира: они с нетерпением ожидали решительного отказа. Но те из них, которые поседели не на поле ратном, а в служении гридницы, лучше знали сердце своего владыки: они прочитали во взорах его совершенное согласие, и хитрая их улыбка одобрила речь надменного Радмира. Решительность в битвах, пылкая храбрость и дух величия болгарского владыки, дух, алкающий славы и подвигов, давно были известны Владимиру; гордые слова, гордый и величавый вид его напоминали ему о годах его юности, и, наконец, союз двух народов, доселе неприязненных, но равно храбрых и сильных, союз двух народов, скрепленный браком Предславы, долженствовал возвеличить княжество русское,-- и мудрый Владимир подал руку свою в знак согласия. Красавица безмолвна, бледна, как жертва, обреченная року, склоняясь на руку прекрасной Анны, робкими, медленными шагами приблизилась к своему отцу, который подал ей чашу пиршества, исполненную сладкого меда. Совершается древний обряд праотцев: жених принимает чашу из рук стыдливой невесты и выпивает до дна сладостный напиток. Десять дней сряду солнце киевское освещает радушные пиры в теремах княжеских. Десять дней сряду все торжествует и радуется. Но красавица проливает слезы на лоно матери: единственное утешение в горести! Часто ужасная тайна готова вылететь из груди ее и всегда замирает на робких устах. Анна приписывает к нежности сердечной тоску дочери своей, и слезы ее текут с слезами красавицы. Но гордый Радмир, познавший в первый раз любовь, близок проникнуть ужасную тайну. С негодованием взирает на слезы и силится подавить в глубине сердца своего ужасную страсть -- ревность, спутницу пламенной любви. Между тем настает великий день, посвященный играм богатырским. При восходе лучезарного солнца голос травной трубы раздается в заповедных лугах, и на возвышенном месте, устланном коврами вавилонскими (похищенными при взятии Корсуня), возвышается высокий намет княжеский. Там восседает Владимир с супругою и прекрасною Предславой. Там, под другими шатрами, заседают старцы и жены киевские. Из них старейшины называются судьями тризны, ибо награда храброго искони принадлежала мудрости и красоте. Народ стекается за ставками, и бесчисленные толпы его покрывают ближние возвышения. Посреди ратного места пешие и конные витязи ожидали знака для начала игр. Грозный Роальд, витязь новгородский, возвышался меж ними, как древний дуб посреди низкого кустарника. Юный Переяславль, богатырь низкого рода, но низвергнувший разъяренного вола, Переяславль, победивший исполина печенегов, гордился чудесною силою. Он был пеш; кожа безобразного зверя, им растерзанного, развевалась на широких его раменах. Тяжелая секира, которую и три воина нашего века едва ли поднять могут, лежала на правом плече богатыря. Он ожидал борца и громким голосом вызывал на поединок всех витязей; вызывал -- тщетно! Всякий страшится неестественной его силы. Гордый Свенальд, древле пришедший с отлогих берегов озера Нево, Свенальд, воевода Владимиров, являлся в толпе витязей в броне вороненой, в железном шеломе, на котором ветер развевал широкие крылья орлиные. Израненная грудь его, на которой струилась седая брада, черный шелом, исполинское копье и щит величины необычайной напоминали киевцам о товарище отважного Святослава. Но меж вами, о витязи, находилась славная воительница, притекшая с берегов баснословного Термодона {Конечно -- Царь-девица.}. Высокая грудь ее, где розы сочетались со свежими лилиями, грудь ее, подобная двум холмам чистейшего снега, покрыта была легкою тканью. Черные власы красавицы, едва удержанные златою повязкой, развевались волною по плечам, за которыми звенел резной тул, исполненный стрел. Нетерпеливый конь ее, легкий как ветер, был покрыт кожею ужасного леопарда, ноги его вздымали облако праха; златые бразды его, омоченные пеною, громко звенели, и он, казалось, гордился своею всадницею. Меч, кованный в Дамаске, блистал в правой руке ее, а левая покрыта была щитом сребра литого. Все в ней обличало деву -- и гибкий стан, подобный пальме или стеблю лилейному, и маленькая нога, обутая в багряный полусапог; но рука ее -- страх врагам и дерзким витязям! Киевцы, пораженные новым для них зрелищем, громко выхваляли красавицу, и сердце, гордое сердце девицы, сильно билось от радости. Но Добрыня явился, и все взоры на него обратились, и ланиты Предславы запылали розами. Витязь вошел в толпу, одетый тонким панцирем, на котором блистала голубая повязка, тайный подарок его любезной. Белые перья развевались на его шеломе. Меч-кладенец висел на широком поясе у левой бедры. По поданному знаку из шатра княжеского юные гридни подвели ему коня, на котором Владимир воевал в молодости. Давно уже никто не седлал его, давно уже на свободе топтал он траву в заповедных лугах киевских. Предание говорит, что конь сей был некогда посвящен Световиду и имел дар пророчества {Конь бога Световида имел дар пророчества. Смотри Мифологию славян г. Кайсарова.}. В знак дружбы своей Владимир его отдает витязю. Добрыня смело вложил ногу в златое стремя; конь почувствовал седока, преклонил смиренно дикую свою голову и радостным ржанием огласил луга и долины. Знак был подан старейшинами, и взоры устремились на высокую мету, поставленную на конце поприща. К ней был привязан быстрокрылый сокол. Стрелки отделились, и в числе их прекрасная воительница. Златый лук зазвенел в ее руках, и стрела помчалась по воздуху; но тщетное острие ударилось в дерево, зашаталось, и устрашенная птица затрепетала крыльями. Юный Горислав вынул каленую стрелу, и пернатая, пущенная из сильных рук его, рассекла воздух пламенною стезею. Так пролетает молния или звезда воздушная по синему небу! Стрела перерезала нити, которыми был привязан сокол, и птица, свободная от уз, быстро полетела над главами зрителей. Добрыня натягивает лук свой, пускает меткую стрелу... И сокол лежит у ног Предславы, и народ восклицает: "Честь и слава Добрыне!" А сердце красавицы утопало в веселии. Изводят на поприще дикого вола, воспитанного на пажитях черкасских: ужасная глава его; вооруженная крутыми рогами, поникла к земле; взоры дикие и мутные обращены были на толпу, которая раздалась в ту и другую сторону. Андроник, дерзкий витязь, желая разъярить чудовище, вонзил в ребра его легкое копье; острие впилось, древко зашаталось, и черная кровь хлынула рекою. Разъяренный вол бросается на толпу; тяжелые ноги его вздымают к небесам облако праха и пыли; пышет черный дым, искры сыплются из глубоких его ноздрей, и страшный рев, подобный грому, оглушает устрашенных зрителей. Между тем отрок Переяславль исторгается из толпы и сильными мышцами ухватывает за рога дикого зверя. Начинается ужасная борьба. Трижды разъяренный вол опрокидывал богатыря и давил его своею громадою; трижды богатырь опрокидывал зверя, и ноги его, подобные столбам тяжелого здания, глубоко входили в песок. Наконец храбрый юноша, уже близкий к погибели, вскакивает на хребет его, обхватывает жилистыми руками... и чудовище, изрыгая ручьи кровавой пены, падает бездыханно. Богатырь, покрытый пылью и потом, одним махом секиры своей отрубает ужасную голову чудовища, приподымает ее за крутые рога и бросает к ставке княжеской. Прекрасные княжны ужаснулись, а киевцы, удивленные сим новым и чудесным зрелищем, провозглашают богатыря победителем. Радмир, сохраняя глубокое молчание, стоял близ ставки княжеской. Он желает сорвать пальму победы, требует позволения войти в толпу храбрых и в тайне сердца своего полагает совершить победу над Добрынею. Начинаются игры не менее опасные, но в которых сила и храбрость должны уступить искусству; всадники разделяются на две стороны; каждый из них выбирает соперника; Радмир назначил Добрыню, и витязь благословляет сей выбор! В руках его и жизнь и слава соперника; в руках Предславы награда победителю -- златый кубок, чудо искусства греческих художников. Разъезжаются по широкой равнине: легкие кони летят, как вихри, один навстречу другому, копья ударились в щиты. Добрыня удвояет удары, и Радмир, простертый на земле, глотает пыль и прах! Русский витязь покидает коня своего, меч сверкает в руке болгара, удары сыплются на доспехи любовника Предславы, звонкие иверни летят с кольчуги,-- мщение и гнев владеют рукою витязей, равно храбрых и искусных... Но Владимир подает знак -- и витязи остановились. Ибо внезапно воздух помрачился тучами. Зашумели вихри, и гром трижды ударил над главами зрителей. Сердца малодушных жен и старцев, которые втайне поклонялись мстительному Чернобогу, исполнились ужасом. Празднество кончилось; мечи и копья витязей опустились долу; но дождь и снег беспрестанно шумели и наполняли внезапными ручьями путь и окрестную равнину. Порывистый вихрь сорвал воткнутые древки и разметал далеко наметы княжеские. Народ укрывался под развалинами древних капищ и толпами бежал к городу. Анна прижала к груди своей Предславу и робкою, но поспешною стопою, ведомая Владимиром и окруженная верными гриднями, удалялась в терем свой. Гласы бегущего народа, топот скачущих по полям всадников, свист разъяренных вихрей, дождь, падающий реками, -- все сие устрашало прекрасную княжну. Омоченные власы рассыпались по высокому челу ее, вихрь сорвал легкие покровы с главы, дыхание ее прерывалось от скорого бега, и она, изнемогая, почти бездыханна, упала на пути, в дальнем расстоянии от Киева. Анна и Владимир спешили к ней на помощь, и Радмир предложил ей коня своего. Сердце Добрыни, в свою очередь, запылало ревностью: он желал бы сам проводить княжну, желал бы... Тщетное желание! Ненавистный болгар, жених ее, он один имеет сие право. Между тем служитель Радмиров подводил коня за звучащие бразды; Предслава приблизилась к нему... Она увидела беспокойство Добрыни, прочитала в глазах витязя глубокую печаль его, и горестный вздох вылетел из груди прекрасной девицы. Жених ей подал свою руку... О счастье! Нетерпеливый конь, устрашенный шумною толпою, вырвался из рук клеврета и стрелою исчез во мраке. Болгарский князь, снедаемый гневом, бросился вслед за ним: тщетны были его старания, и ревность на крылах ветра заставила его возвратиться к Предславе. Но Добрыня, по приказанию Владимира, сидел уже на коне с княжною; уже борзый конь вихрем уносил счастливую чету, и великое пространство поля отделяло любовников от ревнивца. Сладкие минуты для Добрыни! Красавица обнимала его лилейными руками, сердце ее билось, билось так близко его сердце; нежная грудь ее прикасалась к стальной кольчуге, дыхание ее смешивалось с его дыханием (ибо витязь беспрестанно обращал к ней голову свою), и лицо ее, омоченное хладными ручьями дождя и снега, разгорелось, как сильное пламя... Конь мчался вихрем... И витязь в первый раз в жизни сорвал продолжительный, сладостный поцелуй с полуотверстых уст милой всадницы. Гибельный поцелуй! Он разлился, как огнь, глубоко проник в сердце и затмил светлые очи красавицы облаком любви и сладострастия. Она невольно преклонила голову свою на плечо витязя, подобно нежному маку, отягченному излишними каплями майской росы. Благовонные власы ее, развеваемые дыханием ветров, касались ланит счастливого любовника; он осыпал их сладкими поцелуями, осушал их своим дыханием, и упоение обоих едва ли кончилось, когда быстрый конь примчался к терему Владимира, когда он трижды ударил нетерпеливым копытом о землю, и прислужницы княжеские вышли им навстречу с пылающими светильниками. Владимир возвратился в высокие терема и там нашел печальную и бледную Предславу. Ах, если бы матерь ее, которой ласковые руки осушали омоченные волосы дочери, если б матерь знала, какая буря свирепствовала в ее сердце, отчего лилии покрыли бледностию чело и ланиты, отчего высокая грудь красавицы столь томно волнуется под покровами!.. Но вскоре княжна, окруженная подругами, скрылась в терем свой, ибо глубокая ночь уже давно покрывала землю. Добрыня, увлеченный любовию, забыв и долг, и собственную безопасность, Добрыня, пользуясь ночным мраком, поспешил к терему красавицы. Все начинало вкушать сон в чертогах княжеских, но буря не умолкала. Ужасно скрипели древние дубы, осеняющие мирную обитель красоты, и град шумел беспрестанно, падая на деревянный кров терема. Тусклый свет ночной лампады едва мерцал сквозь густые ветви, и богатырь, стоящий на сырой земле, сохранял глубокое молчание. Он желал отличить образ Предславы, мелькающий в окнах терема, приблизился и увидел ее. Там, в тайном уединении, освещенная лучом лампады, являлась она посреди своих прислужниц, подобно деве, посвященной служению Знича, подобно жрице, когда она в глубокую ночь, уклонившись в Муромские убежища, медленно приближается К жертвеннику, на котором пылает неугасимое пламя, медленно снимает пред тайным божеством девственные покровы и совершает неисповедимые обряды. Как билось сердце твое, храбрый юноша, когда красавица, отдалив подруг, отрешила узлы таинственных покровов! Как билось сердце твое, несчастный и вместе счастливейший из смертных, когда рука ее обнажила белую грудь, подобную двум глыбам чистейшего снега, когда волосы ее небрежно рассыпались по высокому челу и по алебастровым плечам! Нет, не в силах язык человеческий изобразить страстей, пылающих в груди нашего рыцаря! Но вы, пламенные любовники, перенеситесь мыслями в те времена страстей и блаженства, когда случай или любовь, властительница мира (ибо и случай покорствует), когда любовь открывала пред вами свои таинства; вы, счастливцы, можете чувствовать блаженство Добрыни! Робкий голос его назвал имя Предславы, и ветер трижды заглушал его. Наконец красавица услышала: встревоженна, приблизилась к окну и при бледном луче светильника узнала его. Долго смотрела она, как ветер развевал черные его, кудри, как снег сыпался медленно на открытую голову возлюбленного; долго в недоумении глядела она... и, наконец, сожаление (предание говорит: любовь), владея робкою рукой, тихонько отодвинуло железные притворы терема -- и витязь упал к ее ногам! "Что ты делаешь? -- сказала прекрасная. -- Что ты делаешь, несчастный? Беги от меня, сокройся, пока мстительный бог... Ах, я навеки твоей не буду! Небо разлучает нас". -- "Люди разлучают нас, -- прервал ее Добрыня, -- люди разлучают два сердца, созданные одно для другого, в один час, под одной звездою, созданные, чтобы утопать в блаженстве или глубоко, глубоко лежать в сырой земле, но лежать вместе, неразлучно!" -- "Удались, заклинаю тебя..." -- "Ах, Предслава, ты моя навсегда... Жених твой, сей болгар, должен упасть от меча храброго!" -- "Ах, что ты хочешь предпринять? А судьба матери моей, а гнев, неукротимый гнев великого князя?" -- "Так, Предслава, я вижу, ты меня не любишь. Брак с повелителем обильных стран дунайских льстит твоему честолюбию. Вероломная женщина, ты не любишь Добрыни, ты забыла священнейший долг, клятвы любви... Но смерть мне остается в награду за верность!.." Сияющий меч висел при бедре героя, правая рука его: лежала на златой рукояти; но Предслава, слабая и вместе великодушная, Предслава бросилась в его объятия; горячие слезы текли из глаз ее, слезы любви, растворенные сердечною тоскою. Любовники долго безмолвствовали. Сама любов! запечатлевала стыдливые уста красавицы; вскоре слезы сладострастия заблистали, как перлы, на длинных ее ресницах, розы запылали на щеках, грудь, изнемогая под бременен любви, едва-едва волновалась, и прерывистый, томный вздох, подобно шептанию майского ветерка, засыпающего на цветах, вылетел из груди ее, вылетел... и замер на пламенных устах любовника. Быстро мчится время на крылах счастия; любовь осыпает розами своих любимцев, но время прикосновением хладных крыл своих вскоре и самые розы сладострастия превращает в терны колючие! Все безмолвствовало в обители красавицы. Светильник, догорая, изредка бросал пламень свой... и она проснулась от очарования среди мрака бурной ночи. Напрасно витязь прижимал печальную к груди своей, напрасно пламенные уста его запечатлевали тихое, невольное роптание: рука ее трепетала в руке любовника, слезы лились обильными ручьями, и хладный ужас застудил последний пламень в крови печальной любовницы. Наконец, горестный поцелуй прощания соединил на минуту души супругов. Красавица вырвалась из объятий витязя. Добрыня надвинул сияющий шелом свой, открыл двери терема, ведущие на длинные переходы... О ужас!., он увидел, при сомнительном блеске месяца, который едва мелькал сквозь облака, увидел ужасный призрак... вооруженного рыцаря! -- и сердце его, незнакомое со страхом, затрепетало -- не за себя, за красавицу. Предслава упала бездыханная на праг светлицы. Но меч уже сверкал в руке незнакомца, страшный голос его раздавался во мраке: "Вероломные, мщение и смерть!" Добрыня, лишенный щита и брони, вооруженный одним шлемом и острым мечом своим, тщетно отбивал удары; тайный враг нанес ему тяжелую рану, и кровь ударилась ручьями. Богатырь, пылая мщением, поднял меч свой обеими руками; незнакомец уклонился -- удар упал на перилы; щепы и искры посыпались, столпы здания зашатались в основаниях, и сердце незнакомца исполнилось ужасом. Красавица, пробужденная от омрака, бросилась в объятия Добрыни; тщетно дрожащая рука ее удерживала его руку, тщетно слезы и рыдания умоляли соперника: ревность и мщение кипели в лютом его сердце. Он бросился на Добрыню, и витязь, прижав к окровавленной груди своей плачущую супругу, долго защищал ее мечом своим. От частых ударов его разбился шелом соперника, иверни падали с кольчуги, гибель его была неизбежна... Но правая нога изменяет несчастному Добрыне, он скользит по помосту, омоченному ручьями дождя и крови, несчастный падает, защищая красавицу, и хладный меч соперника трижды по самую рукоять впивается в его сердце. Светильники, принесенные устрашенными девами, стекающимися из терема, осветили плачевное зрелище... Радмир (ибо это он был, сей незнакомец, завлеченный ревностию к терему Предславы), Радмир довершал свое мщение. Добрыня, плавая в крови своей, устремил последний, умирающий взор свой на красавицу; улыбка, печальная улыбка, потухла в очах его, и имя Предславы вместе с жизнию замерло на устах несчастного. Нет ни жалоб, ни упрека в устах красавицы. Нет слез в очах ее. Хладна, как камень, безответна, как могила, она бросила печальный, умоляющий взор на притекшего Владимира, на отчаянную матерь и, прижав к нагой груди своей сердце супруга, пала бездыханна на оледенелый его труп... как лилия, сорванная дыханием непогод, как жертва, обреченная любви и неизбежному року.

Насилу досказал! --

К. Батюшков

ПРИМЕЧАНИЯ

Впервые -- альм. "Северные цветы", Спб., 1832. В письме от 31 августа 1831 г. О. М. Сомов писал А. С. Пушкину: "Пора думать и о "Северных цветах", у меня уже запасено кое-что моего и чужого, в числе последнего, нигде еще не напечатанная и мало кому известная повесть Батюшкова, в прозе" (Лит. наследство. М., 1934, т. 16--18, с. 588). В автографе повесть датирована 1810 г. Печатается по тексту альманаха. С. 108. Зимцерла -- богиня зари и весны в древней славянской мифологии. Царевна Анна -- сестра греческих императоров Василия II и Константина VII, ставшая женою новгородского и киевского князя Владимира I (? -- 1015). С. 110. ...отважного Кия...-- согласно летописному преданию, Кий вместе с Щеком и Хоривом основал Киев и был первым его правителем. С. 111. Биармия -- сказочная страна, воспетая в скандинавских сагах; древняя область на берегу Белого моря. Стефан Угорский... -- упоминание знатного венгерского рыцаря при дворе Владимира имеет историческое основание: один из венгерских королевичей был женат на дочери киевского князя Предславе. С. 112. Болгары были магометанского вероисповедания... -- В упомянутые времена болгары были по преимуществу христианами, однако в "Повести временных лет" за 858 год упоминается о крещении болгар (Повесть временных лет. М.--Л., 1950, с. 214), что, видимо, и дало основание для сказанного в повести. Гридница -- помещение для воинов-телохранителей древнерусских князей. С. 113. ...Свенальд, воевода Владимиров... -- возможно, анахронизм: древней русской истории был известен Свенальд (Свентеад), воевода князя Игоря. Баснословный Термодон (или Фермодонт) -- согласно греческим мифам -- река, при впадении которой в Черное море находилась столица государства амазонок -- Фемискара. С. 114. Тул -- колчан. Мифология славян г. Кайсарова. -- Книга А. С. Кайсарова (1782--1813) была издана впервые в 1804 г. на немецком языке ("Versuch einer slavischen Mythologies, Hettingen, 1804), а затем в 1807 и 1810 г. в Москве под названием "Славянская и российская мифология". С. 116. Иверни -- осколки. С. 117. Знич -- бог огня в древнеславянской мифологии.

Стефан (Яворский), митрополит Рязанский и Муромский, местоблюститель патриаршего престола.

В миру Яворский Симеон Иванович, родился в 1658 г. в польском местечке Яворе (в Галиции) (ныне г. Яворов Львовской области) в православной семье. После Андрусовского мира, отдававшего Польше правобережную Украину, семья Яворских, желая остаться верной Православию, переселяется в сельцо Красиловку близ Нежина.

Образование получил в Киево-Могилевской коллегии, где приобрел покровителя в лице Варлаама (Ясинского), позднее митрополита Киевского. В 1684 г. он написал в его честь панегирик: «Hercules post Atlantem, infracto virtutum robore honorarium pondus sustinens», где Геркулес — Ясинский, а Атлант — его предшественник Гизель. Панегирик написан на латинском языке, стихами и прозой, вперемежку с польскими стихами.

В 1684 году отправлен митр. Киевским Варлаамом (Ясинским) за границу для завершения духовного образования. Ему пришлось наружно принять католическое исповедание под именем Станислава Симона (в те времена такой поступок не был исключительным). Стефан побывал в высших католических школах: во Львове, Любине он прослушал философию; в Познани и Вильне - богословие; усвоил все начала схоластической премудрости, искусно писал стихи на латинском, польском и русском языках, писал панегирики (в честь Мазепы, позднее Петру I). В польских школах он основательно познакомился с католическим богословием и усвоил враждебное отношение к протестантизму.

В 1687 г. (по другим источникам в 1689 г.) вернулся в Киев, принес покаяние в своем отречении от Православной Церкви и был принят снова в ее лоно.

В 1689 г. принял монашество по совету Варлаама (Ясинского) и проходил монашеское послушание в Киево-Печерской лавре.

В 1690 г. назначен преподавателем Киево-Могилянской академии, читал риторику, пиитику, философию и богословие.

С 1691 г. - префект академии.

В 1697 г. назначен игуменом Свято-Никольского Пустынного монастыря.

Он был ближайшим помощником Киевского митрополита в его сношениях с московским правительством, неоднократно исполнял различные церковно-административные поручения и ездил в Москву. В январе 1700 г. митрополит, отправляя Стефана с другим игуменом в Москву, послал с ними письмо патриарху, в котором просил учредить Переяславскую епархию и поставить епископом одного из двух игуменов, присланных им.

В Москве случайное событие выдвинуло Стефана. В это время умер воевода Шеин и на погребение его, в присутствии царя проповедь поручили говорить Яворскому. Петру I понравилась и проповедь и сам проповедник. Он указал патр. Адриану посвятить Стефана в архиереи в какую-нибудь из великорусских епархий, «где прилично, не в дальнем расстоянии от Москвы», хотя Стефан, тяготевший к Киеву, пытался отказаться от этой чести.

7 апреля 1700 г. был хиротонисан во епископа Рязанского и Муромского с возведением в сан митрополита.

16 декабря 1701 г. после смерти патр. Адриана, по указанию царя Петра I, Стефан назначен местоблюстителем патриаршего престола.

Выбирая Стефана, Петр I видел в нем прежде всего человека с западной образованностью, которой он не находил в Московском духовенстве. Кроме того, в глазах Петра Стефан был человеком новым, свободным от традиций старой московской партии. Приверженцы старины не радовались его назначению. Он был и «обливанцем», и человеком, принесшим из польских школ вместе с латинской ученостью латинские ереси. На первых порах Стефану пришлось оправдываться и опровергать обличения, шедшие от иерусалимского патриарха. Он реформировал Московскую академию и завел в ней вместо эллинских учения «латинския», т. е. схоластику в методах и содержании.

Пока деятельность Петра была посвящена политике и войне и заботам о просвещении, Стефан вполне сочувствовал ей. В целом ряде проповедей он восхвалял военные дела Петра. В угоду царю он повсюду ставил в архиереи чужеземцев, людей образованных. Однако для Петра Стефан оказался слишком консервативным, а для старорусской партии — совсем уж не таким реформатором; поэтому впоследствии с одной стороны последовало охлаждение, с другой — сближение. Собственно, митрополит Стефан по складу своей жизни и по своему образованию вовсе не был приверженцем старины; но католические принципы, им усвоенные, мешали ему сочувствовать преобразователю. Иногда содержание протеста, внушенного католицизмом, совпадало с содержанием протеста, шедшего из партии приверженцев старины. Как и последние, митр. Стефан шел наперекор царю в вопросе о размерах церковной власти, так как он заимствовал принцип главенства церкви из католической системы.

Церковно-административная деятельность митрополита Стефана была не широка: власть местоблюстителя сравнительно с патриаршьей была ограничена Петром, и взамен патриаршьего приказа был учрежден монастырский, под светским управлением. В духовных делах в большинстве случаев митр. Стефан должен был совещаться с собором епископов. С течением времени определились ясно ограничительные по отношению к церковной власти тенденции царя. Стало очевидно, что Петр не думает назначать патриарха, а наоборот, думает уничтожить самое патриаршество.

Пользуясь запутанной формой схоластических проповедей, митр. Стефан нередко делал неприязненные намеки на действия царя. Сознавая свою неспособность к открытой борьбе, он не раз просил об отставке, но тщетно: Петр держал его при себе до самой его смерти, проводя под его иногда вынужденным благословением все неприятные для него реформы. У митрополита не хватало силы открыто разорвать с царем, и в то же время он не мог примириться с происходящим.

В 1711 г. были введены в церковные суды фискалы от гражданского ведомства.

В 1712 г. митр. Стефан подверг резкой критике учреждение фискалов и современное положение России, назвав царевича Алексея «единой надеждой» страны. Сенаторы, слушавшие проповедь, поспешили препроводить ее текст царю. Петр оставил митрополита в покое, но сохранил в силе сенаторское запрещение ему проповедовать. Позднее при разборе дела об Алексее царь старался добраться до митр. Стефана, желая изобличить его не в мимолетных только сношениях с царевичем.

В 1715 г. Петр открыто выразил свое отношение к патриаршеству и иерархам в своих шутовских пародиях на церковные церемонии. В то же время завязываются и крепнут благосклонные отношения царя к протестантам и протестантизму. Митр. Стефан оказался в рядах приверженцев старины, стал помехой (правда, далеко не активной) Петру и терял мало-помалу свое значение.

В 1713 г. началось дело Тверитинова и других, увлекавшихся лютеранством. Митр. Стефан приложил все свои силы, чтобы изобличить их и тем косвенно обвинить и самого царя, потворствовавшего лютеранам. Это дело ясно обнаружило диаметральную противоположность тенденций Петра и митрополита Стефана и произвело окончательный разлад между ними. Митрополит выказал явно пристрастное и нетерпимое отношение к обвиняемым, во время процесса он работал над своим известнейшим полемическим сочинением «Камень веры», которое окончил в 1718 г., но напечатано оно было только после его смерти, в 1728 году.

Последовавшие за делом Тверитинова события еще больше расширяли пропасть между царем и митрополитом Стефаном.

В 1718 г. состоялся процесс царевича Алексея. Царь указал митрополиту приехать в Санкт-Петербург и держал его здесь почти до самой смерти, лишая его этим даже той незначительной власти, которой он дотоле пользовался.

Приблизительно в это время разыгрался инцидент с Феофаном (Прокоповичем). Митр. Стефан не желал, чтобы Феофану досталось епископское место. Он видел в его учениях, в его лекциях сильные следы протестантского влияния. Царь выслушал оправдания Феофана и назначил его епископом; митр. Стефан должен был принести извинение перед Феофаном. Он сделал это, чувствуя себя правым.

Церковно-административная деятельность митрополита Стефана совершенно прекратилась; он не принимал никакого участия в подготовительных действиях к церковной реформе, без него писался Духовный регламент, церковное управление также шло мимо его рук.

Митрополит пытался выяснить свое положение и в 1718 г. спрашивал царя: 1) возвратиться ли ему в Москву или жить в Петербурге, 2) где жить в Петербурге, 3) как управлять ему издали своей епархией, 4) вызывать ли архиереев в Петербург, 5) как замещать архиерейские места. Царь предписал ему жить в Петербурге, построить подворье на свои деньги, рязанской епархией управлять через крутицкого архиепископа и т. д. В конце царь писал: «а для лучшего впредь управления мнится быть должно надобной коллегии, дабы удобнее впредь такое великое дело управлять было возможно».

В феврале 1720 г. устав духовной коллегии был утвержден; через год был открыт Синод; президентом Синода царь назначил митрополита Стефана, меньше всех других сочувствовавшего этому учреждению. Митрополит Стефан отказывался подписывать протоколы Синода, не бывал в его заседаниях. Никакого влияния на синодальные дела он не имел; царь, очевидно, держал его только для того, чтобы, пользуясь его именем, придать известную санкцию новому учреждению.

За все время пребывания в Синоде митрополит Стефан находился под следствием по политическим делам. То его оговаривал кабальный человек Любимов в том, что он сочувственно относился к его, Любимова, сочинениям (1721); то монах Левин показывал, что Стефан (Яворский) будто бы говорил ему: «государь меня определял в Синод, а я не хотел, и за то стоял пред ним на коленях под мечом», и еще: «и сам я желаю в Польшу отъехать» (1722). При ближайшем исследовании оговоры оказывались не имеющими оснований, но митрополита постоянно допрашивали.

В своей привязанности к основанному им в Нежине монастырю он тоже не находил утешения, потому что обнаружил большое хищение денег, присланных им на устройство монастыря. Все эти неприятности сокращали жизнь митрополита Стефана. Свою библиотеку он пожертвовал Нежинскому монастырю, присоединив к каталогу книг трогательную элегию на лат. языке.

Скончался 27 ноября 1722 года в два часа ночи, в своем рязанском подворье в Москве. Тело его отправлено в Рязань, где было погребено в Успенском соборе. В конце XVIII - нач. XIX веков был перезахоронен в Архангельском соборе Рязанского кремля. На начало XXI века честные останки митрополита находились в Рязанском Троицком монастыре.

После смерти его долго не оставляли в покое; полемисты высказывали даже мысль о том, что Стефан (Яворский) был тайный иезуит.

Проповеди

Как проповедник митрополит Стефан восхищал своих современников. Даже его враги отзывались о его проповедях следующим образом:

«что до витийства касается, правда, что имел Стефан Яворский удивительный дар и едва подобные ему в учителях российских обрестись могли. Мне довольно приходилось видеть, что он своими поучениями мог возбуждать в слушателях смех или слезы, чему много способствовали движения тела, рук, помавание очей и лица пременение, что природа ему дала».

В своем красноречии митрополит оставался верен католическим тенденциям. Проповеди его отличаются отвлеченностью и оторванностью от жизни; построение их в высшей степени изысканное («люди подобно рыбам. Рыбы родятся в водах, люди — в водах крещения; рыбы обуреваются волнами, люди тоже» и т. д.). С формальной стороны проповеди Стефана (Яворского) обильны натянутыми символами и аллегориями, игрой слов. Вообще они соединяют в себе все характерные черты католической проповеди XVI—XVII вв.

Проповеди Стефана (Яворского) изданы в Москве в 1804—1805 гг.

Камень веры. М., 1728, Киев, 1730, М., 1749.

Знамения пришествия антихристов и кончины века. М., 1703.

Православие и неправославие.

Виноград Христов. Чернигов, 1698.

Собрание сочинений. М., 1804. Стефан (Яворский) (1658 - 1722), митрополит Рязанский и Муромский, местоблюститель патриаршего престола.

Г. он написал в его честь панегирик: "Hercules post Atlantem, infracto virtutum robore honorarium pondus sustinens", где Геркулес - Ясинский, а Атлант - его предшественник Гизель. Панегирик написан на латинском языке, стихами и прозой, вперемежку с польскими стихами.

Он был ближайшим помощником Киевского митрополита в его сношениях с московским правительством, неоднократно исполнял различные церковно-административные поручения и ездил в Москву . В январе г. митрополит, отправляя Стефана с другим игуменом в Москву, послал с ними письмо патриарху, в котором просил учредить Переяславскую епархию и поставить епископом одного из двух игуменов, присланных им.

Пользуясь запутанной формой схоластических проповедей, митр. Стефан нередко делал неприязненные намеки на действия царя. Сознавая свою неспособность к открытой борьбе, он не раз просил об отставке, но тщетно: Петр держал его при себе до самой его смерти, проводя под его иногда вынужденным благословением все неприятные для него реформы. У митрополита не хватало силы открыто разорвать с царем, и в то же время он не мог примириться с происходящим.

Последовавшие за делом Тверитинова события еще больше расширяли пропасть между царем и митрополитом Стефаном.

После смерти его долго не оставляли в покое; полемисты высказывали даже мысль о том, что Стефан (Яворский) был тайный иезуит .

Проповеди

Как проповедник митрополит Стефан восхищал своих современников. Даже его враги отзывались о его проповедях следующим образом:

"что до витийства касается, правда, что имел Стефан Яворский удивительный дар и едва подобные ему в учителях российских обрестись могли. Мне довольно приходилось видеть, что он своими поучениями мог возбуждать в слушателях смех или слезы, чему много способствовали движения тела, рук, помавание очей и лица пременение, что природа ему дала".

В своем красноречии митрополит оставался верен католическим тенденциям. Проповеди его отличаются отвлеченностью и оторванностью от жизни; построение их в высшей степени изысканное ("люди подобно рыбам. Рыбы родятся в водах, люди - в водах крещения; рыбы обуреваются волнами, люди тоже" и т. д.). С формальной стороны проповеди Стефана (Яворского) обильны натянутыми символами и аллегориями, игрой слов. Вообще они соединяют в себе все характерные черты католической проповеди XVI-XVII вв.

Проповеди Стефана (Яворского) изданы в Москве в 1804-1805 гг.

Труды

• Камень веры . М., 1728, Киев, 1730, М., 1749.
• Знамения пришествия антихристов и кончины века. М., 1703.
• Православие и неправославие.
• Виноград Христов. Чернигов, 1698.
• Собрание сочинений. М., 1804.

Литература

• Поторжинский М., прот. История русской церковной проповеди. Киев, 1891, с. 329.
• Богословский М., прот. Московская иерархия. Патриархи. М., 1895, с. 46-49.
• Здравомыслов К.Я. Иерархи Новгородской епархии, с. 80-86.
• Тихонравов. Московские вольнодумцы начала XVIII в. и Стефан Яворский (Русск. вестн., 1870-1871).
• Есипов. Раскольнические дела XVIII столетия, т. I. (исследов. гр. Талицкого и Варлаама Левина).
• Знаменский П. Духовные школы в России до реформы 1808. Казань, 1881.
• Архангельский А. Духовное образование и духовная литература при Петре В. Казань, 1883.
• Морозов П. Феофан Прокопович как писатель. СПб, 1880.
• Розанов Н. История Моск. епарх. управл., т. I.
• Смирнов С. История Моск. Славяно-Греко-Лат. акад. М., 1855.
• Аскоченский В. Киев с древнейшим его училищем академией, ч. I, с. 225-229, 245-249.
• Каптеров Сношение Иерусалимского патр. Досифея с русским правительством (1699-1707 гг.). М., 1891.
• Морев И., прот. Митр. Стефан Яворский в борьбе с протестантскими идеями своего времени. СПб, 1905.
• Его же Камень веры митр. Стефана Яворского, его место среди отечественных противопротестантских сочинений и характеристические особенности его догматических воззрений. СПб, 1904.
• Рункевич С.Г. История Русск. Церкви под управлением свят. прав. Синода. СПб, 1900, с. 62-91, 166-177.
• Его же Архиереи петровской эпохи в их переписке с Петром Великим, вып. 1, СПб, 1906.
• Его же Александро-Невская Лавра 1713-1913 гг. СПб, 1913, с. 400-404, 554.
• Чистович И. Феофан Прокопович и его время. СПб, 1868.
• Его же Неизданные проповеди митр. Стефана Яворского (Христ. чтен., 1867, ч. I и II).
• Соловьев С.М. История России, кн. III, с. 1361, 1362, 1364, 1365, 1372, 1476, 1527, 1579; кн. IV, с. 18-21, 182, 255-262, 269-274, 275, 277, 280, 281, 410, 426, 427, 445, 484, 488, 917, 921, 1101, 1503-1506; кн. V, с. 214.
• Доброклонский А. Руководство к ист. рус. церкви, вып. IV, М., 1893.
• Евгений, митр. Словарь историч. о бывших в России писателях дух. чина, т. II, с. 251-255.
• Новиков. Опыт историч. словаря о рос. писателях.
• Голиков. Деяния Петра Великого.
• Воздвиженский. История Рязанской Иерархии. М., 1820.
• Бантыш-Каменский. Словарь достопамятных людей русской земли, с. 101-104.
• Самарин Ю.Ф. Стефан Яворский и Феофан Прокопович. М., 1880 (Собрание сочинений Ю.Ф. Самарина, т. V).
• Соколов И. Отношение протестантизма к России в XII и XVII вв. М., 1880.
• Пекарский. Наука и литература при Петре Великом, т. I и II.
• Скворцов Г.А. Патр. Адриан, его жизнь и труды. Казань, 1913, с. 106-108, 117, 118.
• Толстой М.В. Рассказы из ист. Р. Ц., с. 604-606, 613, 614, 619, 620, 627-628.
• Фон Эдинг Борис. Ростов Великий, Углич, памятники худ. старины, изд. Кнебель, Москва, с. 36.
• Поселянин Е. Русская церковь и рус. подвижники 18 века. СПб, 1905, с. 12-16, 19, 49.
• Попов М.С., свящ. Свят. Димитрий Ростовский и его труды. СПб, 1910, с. 120, 130, 131, 193, 234, 235.
• Захарченко М.М. Киев теперь и прежде. Киев, 1888, с. 106, 198.
• Едлинский М., свящ. Подвижники и страдальцы за веру правосл. и землю св. русскую. СПб, 1903, т. III, с. 147-160.
• Заведеев П. История русской проповеди от 17 в. до настоящего времени, с. 40.
• Срезневский В.И. Сборник писем И.Т. Посошкова к митр. Стефану Яворскому. СПб, 1900.
• Устрялов Н. История царствования Петра Великого, 1858, т. 3, с. 357.
• Терновский Ф. Очерки из истории русской иерархии в XVIII в. (Стефан Яворский) (Древняя и Новая Россия, 1879, № 8, с. 305-320).
• Королев А.В. Стефан Яворский, митр. Рязанский. СПб, 1908.
• Муравьев Жития святых Р. Ц., сентябрь, с. 366-367.
• Цыпин А. История русской литературы, т. III.
• Строев П., с. 21, 416.
• Филарет, архиеп. О церковно-ораторских произведениях митр. Стефана. (Воскр. чтен., 1850-1851 гг., XIV, с. 257-265).
• Его же Обзор рус. дух. лит., ч. I, с. 268-273
• Булгаков, с. 1405, 1411.
• Толстой Ю., № 2
• Гатцук. Календарь на 1883 год, с. 135.
• Денисов, с. 291, 303, 805, 910.
• Списки архиереев, № 2.
• Летопись Е. А., с. 686, 696, 700.
• Местоблюститель патр. престола митр. Рязанский Стефан Яворский и Дм. Твертитинов (Приб. к твор. св. отцов, 1862, кн. III).
• История Нежинского Богород. м-ря. М., 1815.
• Историч. свед. о г. Арзамасе, 1911, с. 61.
• Амвросий, Ист. рос. иерархии, с. 133, ч. 1.
• Портреты имен. мужей рос. церкви. М., 1843, с. 27, 28.
• Письма и бумаги имп. Петра Великого. СПб, 1887, т. I-III.
• Журнал мин. нар. просвещ., 1833, февраль, с. 1-41.
• Прав. собес. 1897, ноябрь, с. 620.
• -"- 1899, июнь, с. 776.
• -"- 1902, сентябрь, с. 129.
• -"- 1907, январь, с. 106; июль-август, с. 290, 401.
• -"- 1908, апрель, с. 501.
• -"- 1914, июнь, с. 1017.
• -"- 1915, июль-август, с. 396.
• Труды К. Д. А., 1874, июль, с. 72-121.
• -"- 1875, январь, с. 118-128; март, с. 631-647; май, с. 486-505.
• -"- 1878, апрель, с. 129-190; май, с. 280-281, 293-298.
• Церк. вестн., 1891, № 7, с. 104.
• Русск. инок, 1911, февраль, с. 65, вып. 4.
• Странник, 1863, ноябрь (статья Родосского).
• Рус. вестн., 1872, сентябрь (статья Покровского Н.).
• Прав. обозрение, 1863 г., декабрь.
• -"- 1868, июль, с. 387; сентябрь, с. 29-33.
• -"- 1871, январь, с. 80-90, август.
• Истор. вестн., 1881, февраль, с. 421.
• -"- 1888, февраль, с. 480.
• -"- 1889, май, с. 316.
• -"- 1891, июль, с. 195.
• -"- 1896, май, с. 595.
• -"- 1906, август, с. 523.
• Русская старина, 1876, апрель, с. 877.
• -"- 1879, апрель, с. 747; май, с. 14, июнь, с. 383-384.
• -"- 1880, январь, с. 124-125; март, с. 733.
• -"- 1882, январь, с. 81.
• -"- 1885, октябрь, с. 159.
• -"- 1886, январь, с. 6-11, 23, 24, 26, 36, 265.
• -"- 1887, июль, с. 1-3, 22-26.
• Ж. М. П., 1944, № 9, с. 16; № 12, с. 52.
• -"- 1946, № 6, с. 45-53.
• -"- 1958, № 9, с. 16.
• -"- 1959, № 11, с. 49.
• Изв. Казан. еп., 1869, № 20, с. 605.
• -"- 1884, № 6, с. 235.
• Прав. собес., 1859, май, с. 86-88.
• Русск. архив, 1870, № 4 и 5, с. 762 п/с.
• -"- 1872, № 9, с. 1672.
• -"- 1889, кн. 2-я, с. 129 (Д. Иловайский Моим возражателям).
• -"- 1895, кн. 3-я, № 11, с. 407.
• -"- 1900, кн. 3-я, № 11, с. 428.
• -"- 1901, кн. 1-я, № 3, с. 356-357, 359-362.
• -"- 1903, кн. 2-я, № 5, с. 88; № 8, с. 98.
• -"- 1910, кн. 1-я, № 2, с. 301 п/с.
• -"- 1912, № 6, с. 297; № 9, с. 21.
• Всемирный календарь, с. 103.
• БЭЛ, т. VIII, с. 187-193.
• БЭС, т. II, с. 1973, 2118.
• ЭС, т. XXX-а, (кн. 62), с. 638-641.
• РБС, т. XIX, с. 413-422.
• Н. Д., с. 36.
• Мануил (Лемешевский), митр. Русские православные иерархи периода с 992 по 1892 годы (включительно): Ч. 1-5. Куйбышев, 1971 (машинопись). Ч. 5.

Использованные материалы

• Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. Стефан Яворский
• Биография на сайте "Русское Православие"